— Было, было, — успокоил его Витнесс, — и тигр был. Да только не он меня тяпнул — я его раньше застрелил. Это дело рук человека.

— Однако ж он тебя, — удивлённо выдохнул Детто. —  Ну рассказывай.

Витнесс прикрыл глаза, колеблясь, но через пару мгновений уже начал говорить, так, словно бы мысленно репетировал рассказ сотнями бессонный ночей — чётко, слово за словом, выстраивая по кирпичикам здание правды.

— Я действительно начинал карьеру космозоологом, но оставил занятие ещё в начале прошлого века. В 2105-м, меня — ещё довольно молодого учёного — заприметили некие спецслужбы. Что, надо сказать, для меня не было неожиданностью: в те времена, как и, скорее всего, в наши дни, космос кишмя кишел всякого рода организациями, ведущих разработки различной степени секретности. Чёрт его знает почему. Может, и вправду много опасного и заманчивого было тогда на чужих планетах, а может, необжитые места всего- навсего удобное место для нечистоплотных экспериментов. Так или иначе, я и пикнуть не успел, как оказался втянут в одну из спецлабораторий, деятельность которой, мягко говоря, не афишировалась. Как и следовало ожидать, вивисекцией космических зверушек наши доблестные спецслужбы занимались в таких масштабах, что десятой части увиденного мной хватило бы на то, чтоб от злости лопнула целая орава видавших видов гринписовцев.

И наша лаборатория была кошмарищем из кошмаров. Нам сливали, пожалуй, самую жуткую, неприятную работу, отброшенную другими исследовательскими центрами. Ежедневно мы резали инопланетных тварей блестящими скальпелями, поливали кислотой, жгли горелками, травили газами, замораживали, выкидывали в вакуум… да мало ли. Десятки копошащихся в прозрачных контейнерах созданий отдавали души своим инопланетным богам во имя земной науки. Было ли нам их жалко? Не знаю. Не задумывались мы тогда. Только работали без устали, выдавая мегабайты исследований. Человечество в те годы было словно большой тысячерукий ребёнок, первый раз в жизни попавший в бескрайний диковинный зоопарк. Перебегает от клетки к клетке, глазеет, визжит от восторга, хватает всё без разбору, рассматривает, бросает, бежит к следующей… Ведомо ли ребёнку чувство жалости?

Сегодня я и не помню тех зверей. Они слились для меня в один смутный образ. Что-то непрестанно шевелящееся, мокрое, истекающее какой-то белой дрянью, агонизирующее. Только иногда снятся те, невесть откуда взявшиеся мыши с красными шляпками. Если бросали их в воду, надувались изнутри, пока не превращались в белый с красным кружком шарик. Сам не верил, пока не увидел своими глазами. В моих снах они раздуваются, раздуваются, всё больше и больше до гигантских размеров. А я всё боюсь, что они лопнут, обдав меня чем-то мерзким….

Витнесса передернуло.

— Впрочем, все эти страсти — сущий пустяк по сравнению с тем, что мне пришлось пережить потом. Спустя пять с половиной лет я был переведён из родной спецлаборатории в другую — под начальство профессора Штейфера. Я поначалу даже обиделся: старый еврей Штейфер, на мой взгляд, занимался вполне безопасными и скучными вещами. По крайней мере, именно так сперва и казалось, пока не посвятили в суть исследований. Не посвящали меня достаточно долго, так что я был вынужден строить догадки, которые сводились главным образом к тому, что Штейфер испытывал действие особого рода наркотиков. Да и как иначе можно было объяснить эксперименты, которые заключались в том только, что зверей внутривенно пичкали препаратами из невесть откуда поставляемых пробирок.

Чем бы ни была зеленоватая жидкость в пробирках, но производимый эффект был на лицо. Подопытные натурально сходили с ума: в течение трёх минут с момента введения препарата они по большей части начинали вести себя так, как если бы их обуревали галлюцинации. Носились по клетке без видимых причин, выли и рычали, то вдруг забивались в угол, или же их тошнило. Штейфер, видимо, уже уловивший какую-то систему во всём происходящем, был, мягко говоря, воодушевлён. Когда я приносил очередную стопку отчётов о безумствах его подопытных, он хватал их с такой жадностью, что казалось, будто от этих результатов зависело, состоится ли открытие, скажем, формулы бессмертия или, на худой конец, всеобщего счастья.

Я же не видел ничего любопытного в одуревших зверьках, разбивающих себе головы о клетки. До тех пор пока короткая беседа с самим Штейфером не заставила меня посмотреть на эксперименты совсем другими глазами. Беседа состоялась месяца через два после того, как меня перевели на работу в злополучную лабораторию. Поздним вечером Штейфер вызвал меня к себе, оторвав от клетки с жалобно мычащей неотимской лошадью. Профессор вопреки обыкновению не прохаживался по кабинету, а стоял у зеркала, пристально вглядываясь в своё отражение. Интересно, нравилось ли ему, что он видел? Классическая внешность учёного. До смешного киношный образ, не изменившийся за сотни лет: очки, бородка, жиденькие седые волосы, неизменный свитер и галстук. Не переставая смотреться, он быстро заговорил. Сказал, что ему нравится то, как я работаю, что за время, проведённое мной в лаборатории я успел себя проявить, не дал поводов усомниться, зарекомендовал со всех сторон, и так далее, и так далее… И даже характеристики с предыдущих мест работы подтверждают, что я человек грамотный и надёжный. И что, мол, всё вышеуказанное позволяет теперь, после испытательного срока, подпустить меня к основной части проекта. Отвернувшись от зеркала, Штейфер посмотрел на меня в упор и спросил, понимаю ли я, над чем мы работаем. Получив честный ответ, Штейфер удовлетворённо хмыкнул и, пригласив сесть в одно из кресел, повёл рассказ.

Едва ли я в своей жизни слышал что-то более непривычное. Как оказалось, штейферовские снадобья и в самом деле воздействовали лишь на психику подопытных. Но как! Не галлюцинации их мучили, нет. И не запрещённые антидепрессанты волновали кровь. В моменты воздействия препарата животные чувствовали то, что ощущали ранее или будут чувствовать позже. Эдакое путешествие во времени — но одними только чувствами, одними только беспредметными эмоциями.

Штейфер объяснял это примерно так (простите мне вольный пересказ): душа (так, весьма спорно, профессор именовал «информационный сгусток, формируемый нашими эмоциями») находится в тех слоях мироздания, что лежат вне пространства и времени. Собственно, именно через этот клочок нематериальной ткани и притекает к нам интуитивная информация. Через него же работают те загадочные механизмы связи наших эмоций с событиями, о которых в Библии говорят метафорически и как могут в дешёвых эзотерических книжках. Существуют и те информационные каналы, что связывают нас с этими тончайшими слоями. Подобно тому, как троллейбус (вы помните, что такое троллейбус?) скользит дугами по проводам, так и мы соединены с «душой» некими вполне реальными связями, природу которых, впрочем, нам понять чрезвычайно трудно. Вот на эти-то «золотые нити», как их называл Штейфер, и нацелена была его необычная химия. Вводим один препарат — заново переживаем прошлое. Как вам несколько часов непрерывного дежа-вю? Вводим другой — чувствуем то, что будем чувствовать в будущем…

Пока я переваривал всё сказанное и судорожно пытался сопоставить его рассказ со всем виденным в лаборатории ранее, Штейфер, потирая руки, делился со мной мечтами, почву которым давало его открытие. Надо отдать ему должное, мечты Штейфера были самыми благородными. Имея под руками такой инструмент, — размышлял он, — можно бы было выкачивать информацию из будущего, получив таким образом интуицию в квадрате. А там уже — что помешает менять жизнь в лучшую сторону? А быть может, — сказал он, теребя бороду, — получится связать эти нити так, чтобы человек чувствовал счастье и ничего более?

Как выяснилось позже, то, чем я занимался два месяца в лаборатории было уже последними экспериментами, когда уточнялись химические свойства препаратов да выбиралась дозировка. Все основные эксперименты были уже давно проведены. Часть из них — на людях. Сам Штейфер уже единожды вколол себе 5 кубиков из свежей партии и с гордостью рассказывал о том, как, почувствовав неудовольствие от порезанного пальца за несколько часов до пореза, смог предотвратить неприятность. При этом размахивая этим пальцем перед носами сотрудников, как если бы он был сделан из чистого золота.

Спустя два дня после судьбоносного разговора меня перевели работать в другой корпус в качестве непосредственного помощника самого Штейфера. Тут-то и выяснилось, почему эксперименты идут не на Земле. Оказывается, в те годы на другие планеты не распространялось действие меморандума, запрещающего смертную казнь, а именно над приговорёнными к смерти преступниками будет проводиться последняя серия опытов. Впервые за много лет работы я почувствовал холодок, пробежавший по спине. Одно дело — бессловесная тварь, выросшая за три парсека отсюда, у которой и кровь не красная, другое —