подавить беспокойство. Но с трех часов стала угрожающе подниматься температура, боли обострились. «Прободение матки!» – сразу решила Йоко, начитавшаяся медицинских книг. Она старалась прогнать эту мысль и нетерпеливо ждала улучшения. Но оно не приходило. Когда перепугавшаяся Цуя позвала дежурного врача, Йоко уже корчилась на постели, забыв и о привязанности к жизни, и о страхе перед смертью.

Вслед за врачом прибежал заведующий больницей. Решили положить на живот пузырь со льдом. Но даже мягкое прикосновение ночной сорочки вызывало у Йоко ощущение такой боли, будто из нее чем-то тупым выбивали жизнь, и она издала вопль, похожий на треск разрываемого шелка. От боли Йоко не в силах была шевельнуться.

Дождь стучал по деревянной крыше. Жара сменилась прохладой, в комнате вдруг потемнело, противно жужжали укрывшиеся здесь от дождя москиты. Окутанное сумраком лицо Йоко менялось на глазах. Щеки еще больше ввалились, нос заострился, глаза запали и лихорадочно блестели. Они, казалось, обшаривали комнату, стараясь проникнуть куда-то дальше, за пределы этого мира. Страдальчески изломанные брови сошлись к переносице. Из сухих потрескавшихся губ со свистом вырывалось дыхание. И казалось, на постели мечется в агонии не женщина, а какое-то бесформенное существо.

Конвульсивные боли появлялись через равные промежутки времени. У Йоко было такое ощущение, будто кто-то безжалостно колол ее тело раскаленным докрасна железным прутом, и она изо всех сил стискивала зубы.

Дыхание становилось все более прерывистым. У нее даже не было сил открыть глаза, она, пожалуй, не могла бы сейчас сосчитать, сколько человек находится в палате, не знала, хорошая погода или ненастная. Прорезавшие небо молнии казались Йоко ее собственной болью, которая обрела теперь новую зловещую форму. Когда боль утихала и Йоко могла перевести дух, она с мольбой смотрела на стоявших у ее постели врачей. «Убейте меня, только избавьте от мучений». И в то же мгновение в ней закипала злоба. «Все же вам удалось нанести мне смертельную рану». Оба эти чувства, переплетаясь, ураганом проносились по всему ее телу. «Если бы рядом был Курати… или Кимура… Этот добрый Кимура… Все кончено… Кончено… И Садаё мучается… Больно… Больно… А Цуя здесь?» – Йоко открыла глаза и снова зажмурилась от острой боли. «Здесь. С озабоченным лицом… Ложь! Чем она может быть обеспокоена?.. Все чужие… совсем чужие… у них каменные физиономии, они только смотрят и ничего не делают… Если бы они испытали хотя бы сотую часть моих страданий… А, больно, больно! Садако… Ты еще живешь… где-нибудь? Садаё умерла… Садако… Я тоже умру. Тяжелее смерти эти мучения… Жестоко… За что же, вытерпев все муки, я должна умереть? Не хочу, не должна умереть… Только бы выжить… О-о… Что-нибудь… Где-нибудь… Кто-нибудь… Спасите же меня! Боже! Это невыносимо!»

В облепивших ее мокрых от пота простынях, она уже не в силах была шевельнуться и бормотала что-то бессвязное. Только время от времени раздавался вопль, похожий на рев раненого быка: «Больно, больно!»

Наступил поздний вечер с ветром и дождем. Йоко становилось все хуже. В городе погас электрический свет, и в комнате тускло горели две свечи, дрожа под ветром. Врач то и дело подходил к свечам и, напрягая зрение, смотрел на термометр.

Йоко промучилась всю ночь. Перед рассветом боли немного утихли. Она выпустила из рук простыни и потерла лоб. Хотя сиделка то и дело вытирала ей пот, лоб и руки были противно липкими. «Ну, вот и конец!» – как-то отчужденно, словно о ком-то другом, подумала Йоко. Больше всего ей хотелось увидеть Курати, еще раз взглянуть на него. Но она знала, что это невозможно. Только мрак стоял перед нею. Йоко тяжело вздохнула, словно хотела выдохнуть все чувства, накопившиеся в груди за ее двадцать шесть лет.

Вдруг ее осенило, и она стала искать глазами Цую. Цуя сразу заметила это и подошла.

– Под подушкой, под подушкой, – проговорила Йоко, сделав Цуе знак глазами.

Цуя пошарила под подушкой и достала письма, которые писала под диктовку Йоко накануне операции. Сделав страшное усилие, Йоко приказала Цуе сжечь написанное, сжечь сейчас же, у нее на глазах. Цуя поняла, но заколебалась. Йоко вспылила и, забыв обо всем, в гневе попыталась подняться. Утихшая было боль дала о себе знать с новой силой. Едва не теряя сознания, Йоко изо всех сил сжала ноги, стараясь превозмочь страдания. «Ничего не хочу оставлять. Умру, не сказав ни слова!» – вот единственное чувство, владевшее ею.

– Сожги! – почти в беспамятстве крикнула она. Врач, видимо, торопил Цую. Она перенесла свечу к кровати и на глазах у Йоко принялась жечь письма, Йоко видела, как поднимается фиолетовое пламя.

Силы покинули Йоко. Жизнь ее обратилась в ничто. «Хватит… Королева умирает, оставшись непонятой…» Печаль больно царапнула сердце. Ей захотелось плакать. Но слез не было, только глазам стало горячо.

Снова начались страшные боли. У Йоко было такое ощущение, будто это небо посылает ей кару, медленно уходит жизнь, на лицах окружающих был написан ужас.

Наступил еще один рассвет.

Йоко чувствовала, как быстро тают ее силы. Даже терзавшую тело боль она уже воспринимала как что- то далекое. Напрягая угасавшее сознание, Йоко старалась вспомнить, чего же еще она не сделала. Вдруг в ее памяти всплыла Садако. Письма сожгли, значит, Кибэ и Садако вряд ли встретятся. Кому-нибудь поручить Садако… Кому же? Йоко судорожно рылась в памяти.

Утида… Да, Утида. Она вспомнила о нем с необычайной теплотой. И вдруг почувствовала, что в самой глубине существа этого несправедливого, упрямого человека скрыта чистая светлая душа.

Йоко велела Цуе позвать Кото. Цуя должна знать, что он живет в казармах. Если Кото попросит, Утида непременно придет. Он любит Кото.

Спустя час в палате появился Кото, в военной форме, как обычно. С трудом поняв, чего хочет от него Йоко, Кото, сосредоточенно нахмурившись, поспешно ушел.

Йоко молила, ни к кому не обращаясь, чтобы Утида пришел прежде, чем она издаст последний вздох. Но Утида все не появлялся. – Больно… Больно… Больно!

Йоко кричала, забыв обо всем, кричала, не помня себя, кричала, словно из нее выжимали душу. Ее отчаянные вопли долго еще нарушали покой ясного летнего утра, наступившего после ливня.

Арисима Такэо родился в 1878 году в Токио, в семье крупного чиновника министерства финансов. Когда Такэо было четыре года, отца назначают начальником таможни в Иокогаме, куда переезжает вся семья.