знал, что делать, что говорить. Он усадил гостью в кресло. Схватил стакан. В термосе оказался лишь горячий чай, приготовленный на ночь. Он бросился из комнаты. Пробежал мимо соседей, снова принявшихся за домино. Не заметив их вопрошающих, многозначительных взглядов, спустился вниз, где рядом с кубом стоял бак кипяченой воды. Когда он вернулся с полным стаканом, гостья сидела все в той же позе. Глаза красные, нос имел насморочный вид, но растрепавшиеся волосы были уже убраны. Она даже улыбнулась ломкой, болезненной улыбкой.
— Теперь, Сакко, вы будете знать, что такое снег на голову.
— Дина, милая, ты…
— Нет, вы… — сказала она. — …Пока, может быть, ненадолго. Мне надо к этому привыкнуть. — Узкие, с восточной раскосинкой серые глаза просили: — Ведь да? Вы сделаете это для меня?
— Для вас я все, все сделаю.
— Ну вот и умница. Но ничего больше не требуется, только это. Не могу же я вешаться вам на шею…
Надточиев чувствовал, как, успокаиваясь, она опять ускользает, отодвигается. В тоне появились защитные шутливые нотки, против которых был совершенно беспомощен этот большой, сильный человек.
— И напрасно вы бегали за водой. Мне нужно только поесть… Это началось еще днем. Я прямо спросила его… Нет, это совсем не важно, что я спросила… Не будем об этом говорить. У меня и без того такое ощущение, будто целый день меня пилили деревянной пилой… О еде даже мысли не приходило, а вот теперь… — Она опустила длинные ресницы. — Я страшно голодна… И еще мне нужно будет у вас переночевать. Ну что, испугались?
— Дина, милая…
— О да, вы храбрый, я знаю… Только одну ночь. Я не знаю, куда деться. Завтра я выхожу на работу в больницу, мне дадут, наверное, место в каком-нибудь общежитии, и я предоставлю вам возможность хорошенько подумать. Впрочем, вы можете выгнать меня и сейчас… Ну, шучу, шучу… Почему он на меня так свирепо смотрит? — вдруг спросила она, указав на Буруна. — Неужели слепая ревность калечит даже собак? — Гостья зябко передернула плечами. — Как хорошо, что это все в прошлом. Он мучился, мучил меня. Он плакал. Ужасно! Я никогда не думала, что Вячеслав Ананьевич может плакать… Сакко, ну что вы на меня так смотрите? Дайте же мне поесть… На яичницу не глядите, она сгорела.
У Надточиева ничего не оказалось, кроме хлеба и куска пожелтевшего сала. Время было позднее, даже ресторан, наверное, закрыт. Одновременно радуясь и огорчаясь тем, что гостья взяла себя в руки, Сакко вдруг хлопнул себя по лбу.
— Эврика! Мы спасены!.. Дюжев! Он мужик хозяйственный, у него, наверное, что-нибудь есть.
— Павел Васильевич? — Гостья вздрогнула и тихо спросила: — Как, он здесь?
— Ну да, тут, за стеной. Мы «соседи…,
— Так зовите его сюда скорее.
Надточиев был так взволнован, что не заметил, как при имени Дюжева гостья опустила глаза, стала краснеть. Да и могло ли ему прийти в голову, что именно их недавний друг, с которым Дина едва знакома, был причиной того, что произошло в семье Петиных. Соседство Дюжева показалось ей просто символичным. Глядя на стену, за которой, как оказывается, он жил, она вспомнила, как началось то тягостное, мучительное, страшное, из чего она только что вырвалась…
На днях, возвращаясь из библиотеки, она увидела впереди Дюжева и Василису. С несвойственной ей обычно речистостью девушка оживленно беседовала с бородачом. На каком-то перекрестке они разошлись. Василиса заметила Дину, бросилась к ней. Фигура Дюжева еще маячила, удаляясь, и, смотря ему вслед, Дина вдруг спросила: не знает ли Василиса, что произошло когда-то у этого человека с ее мужем. Это интересовало Дину еще со дня, когда впервые она увидела Дюжева на палубе «Ермака». На ответ она не надеялась, зная, как все в «Красном пахаре» начинали темнить, стоило только что-либо спросить об их механике, и была поражена, когда девушка вдруг сказала:
— Знаю. — И, подняв на Дину большие глаза, которым густой загар лица придавал теперь прямо- таки фарфоровую голубизну, повторила: — Знаю. Ваш муж оклеветал Павла Васильевича, и тот из-за него зазря просидел в тюрьме.
— Оклеветал? — Разом вспомнились Дине и недобрые взгляды бородача, и разговор под окошком, додслушанный утром во дворе Седых, и загадочные слова про антифриз, и тот нервный, ревнивый интерес, который Вячеслав Ананьевич проявляет к Дюжеву теперь, когда тот появился на Оньстрое… Оклеветал?.. Это казалось чудовищным. И будто обороняясь от чего-то страшного, стараясь это страшное отодвинуть, оттолкнуть, Дина почти закричала: — Неправда! Этого не может быть!..
Василиса сочувственно смотрела на нее. — А вы спросите его самого. — Слова девушки прозвучали твердо.
Спросить? Но в самом этом вопросе, в самом сомнении уже содержалось тягчайшее оскорбление. «Можно ли его задать?» — мучилась Дима. Она уже чувствовала, догадывалась, даже знала, что заботливый, чуткий Вячеслав Ананьевич вне дома бывает другим. В последние месяцы она научилась улавливать эту двойственность, и многое в муже, даже то, что она раньше откровенно любила: его уверенное, неуязвимое спокойствие, его положительность, любовь к чистоте и порядку, — теперь начинало угнетать, раздражать ее. Она со страхом замечала, что ее уже не тянет в домик на Набережной, что ей лучше, спокойней работается в довольно шумной, неуютной читальне, что где-то в глубине души она радуется, если Вячеслав Ананьевич до ночи задерживается в управлении. Прикидываясь увлеченной, она иногда засиживалась за неинтересной книжкой, ожидая, пока из двери спальной не послышится легкий деликатный храп. Но это все иное. При всем том муж оставался для нее большим человеком. И вот… Спросить или не спросить?.. Если это окажется правдой, что тогда?..
И, промучившись так несколько дней, сегодня за обедом она задала этот вопрос. Она ждала, что муж усмехнется: «Ты с ума сошла», — или возмутится: «Какой негодяй пускает такие слухи?» — или, обидевшись, замкнется в себе, перестанет разговаривать. А он… он вздрогнул, наклонился к тарелке и тихо спросил: «Тебе это сказал сам Дюжев?..» — «Так, значит, это правда, — воскликнула Дина, — ты его оболгал! Да?»
И тут произошло то, что она и сейчас вспоминала со страхом. Вячеслав Ананьевич, с которым она прожила столько лет, вдруг преобразился. Вскочил из-за стола так, что опрокинулся стул, тонкие губы его кривились, маскировочная косица, обычно тщательно прикрывавшая темя, сбилась, обнаружив сияющую, гладкую плешь. Каким-то бабьим, ущемленным голосом он закричал: «Я смотрел сквозь пальцы, как ты путалась с этим олухом Надточиевым! Противно было ревновать к этому жалкому мерину. Но сейчас, когда ты тащишь в дом грязную болтовню твоих хахалей…»…Дина со страхом покосилась на стену, из-за которой смутно доносился разговор двух мужчин, как будто они могли услышать эти ее мысли. Потом, точно бы отгоняя наваждение, встряхнула волосами, вскочила с кресла… Когда Надточиев вернулся, подталкивая сзади бородача, несшего в руках какие-то свертки, а под мышкой — бутылку вина, она уже хлопотала у стола, застилая его чистой газетой. Окно на улицу было распахнуто, штора завязана узлом. Вечерний воздух врывался в комнату, как бы вымывая из нее затхлый дух гостиничного, холостяцкого жилья.
— Здравствуйте, товарищ Петина, — произнес Дюжев, выделив «о» в слове «товарищ».
— Не Петина, Павел Васильевич, уже не Петина. Неужели Сакко вам ничего не сказал?.. Я ушла от Вячеслава Ананьевича, а по паспорту ведь я Захарова, — ответила Дина, удивляясь, что с бородачом ей говорить легче, чем с Сакко.
— Это вы правильно придумали. Это хорошо, — произнес Дюжев и, как-то сразу отодвинув широкой своей спиной от стола и Дину и Надто-чиева, стал расставлять припасы — консервы, колбасу, сыр. Он открыл бутылку цинандали, поставил две стопки. Даже бумажные салфетки положил перед каждым.
Невольно любуясь спокойными, уверенными движениями больших рук, Дина поражалась, как изменился этот человек со дня, когда впервые она увидела его на пароходе. Волосы, усы, борода — все осталось, но сейчас ей и в голову не пришло бы сравнить его с Ермаком. Глаза из-под русых бровей смотрели спокойно.
— И хорошо, сделали. Умница, доктор Захарова. — Светлые глаза улыбались. — Кто-то когда-то сказал: «В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань…»
С появлением Дюжева Дина начала успокаиваться. Она чувствовала такую зке слабость и такое же
