нужны… Ох как нужны: Петин с его организованностью, методичностью, собранностью, и Дюжев с его размахом, гибким умом, сердечностью, с его удивительным чутьем на людей. Великолепная находка для Оньстроя. И как он пошел!.. Но вот эта старая история. Надо же было, чтобы судьба вновь столкнула лбами этих людей. И все могло кончиться дикой склокой, сутяжничеством… Но… Эх, и здорово же сегодня разыгрался пасьянс. Теперь оба сохранены для Оньстроя и, хотят или не хотят, будут делать общее дело и еще помогать друг другу… «И гибель всех моих полков…» Ах, черт возьми! И хитрый все-таки этот Старик, умеет вести дела!.. Большевистская закалочка!.. «И гибель всех моих полков…» Петина, конечно, тоже, пожалуй, можно понять — наклал когда-то в штаны, несчастный случай объявил вредительством, оклеветал, сунул в тюрьму человека, охаял великолепную идею, вот и трясется теперь, как овечий хвост. А идея-то блестящая. Открытие! Ее еще мир признает… И все-таки, хоть этот почтенный Петин умен, слывет образцом технической ортодоксии, а в человеческом плане он дрянь, дрянь… Но нужен, ух как нужен! Дюжев — вот это находка! Кабы его, дьявола, излечить, о лучшем заместителе и мечтать нечего, а то вот, пожалуйста, доказывай, что алкоголизм — это болезнь, цитируй в обкоме медицинскую энциклопедию. Да долго и не нацитируешься, раз доказал, два сберег, а в третий раз — дадут самому как следует по сугубо мягкому месту… Как он, Дюжев, слово-то давал, будто бы перед знаменем присягу… Н-да… А как же быть с этим письмом, что он принес… Может быть, пригласить человека, которого он рекомендует. Ведь еще Иннокентий Седых говорил, что у Дюжева на людей нюх собачий… Литвинов подошел к столу, взял письмо, оставленное Дюжевым. Это было послание какого-то военного инженера-отставника, служившего когда-то в части, которой командовал Дюжев. Теперь инженер этот жил в собственном доме на окраине Старосибирска на покое и, судя по письму, процветал. Вот прочитал «маленький фельетон», узнал, что у фронтового друга крупная неприятность, и советует плюнуть на все и ехать к нему на житье. «Детей мы с Зойкой не завели, дом замечательный, отведем тебе хорошую комнату, живи, полковник, в свое удовольствие. Пенсии моей и твоей за глаза хватит, а с твоим умом можешь заработать столько, сколько и попу не снится…» Вообще из письма этот самый отставник Карл Ворохов вырисовывался личностью малоприглядной… «Мы, полковник, свое советской власти честно отслужили. Из собственных костей мосты в войну клали. Пусть уж теперь другие отличаются. А нам — заслуженный отдых…»; «Поглядел бы, какое я с Зойкой хозяйство развернул: первые в Старосибирске огурчики — мои, первый салат — мой. Из колхозов за рассадой ездят — по себестоимости отпускаю. Бери, для социалистического сектора не жалко…»; «Нельзя ли у вас там на стройке, по старой дружбе, достать чехословацкую комбинированную плиту-котелок? Говорят, у вас там в Партизанске в домиках ставят: и отопление, и горячая вода. У нас тут один ловкач уже отхватил. Схлопочи, будь друг, я теперь человек состоятельный — все расходы оплачу…»; «Приезжай, полковник, как брата родного приму, а уж Зойка обрадуется. Ты для нее по-прежнему — бог».

Строчки эти Дюжев в письме сам и подчеркнул. Но при этом утверждал: и все-таки это ценнейший человек, знающий, деловой, неутомимый, нужный ему позарез. «А, черт!.. Поверил Дюжеву, верь и его рекомендации. Скольких стройка шкуру переменить заставила, и как здесь быстро эти перемены происходят!»

Литвинов позвонил.

— Валенсия, отыщи Павла Васильевича, скажи ему, пусть зовет этого своего дружка. Посмотрим, что он за сокол. Пусть за ним сам слетает… Ну, что у тебя?.. Чего топчешься?

Валя стояла взволнованная. Не отвечая на вопрос, протирала очки.

— Да чего ты их трешь, они чистые. Ну?

— Федор Григорьевич, — едва слышно произнесла девушка, — комсомольцы пропали.

— Как? Какие комсомольцы? Что за пропажа?

— Наши геологи. — Голос Вали прерывался. — Партия Сирмайса. Те, что на Усть-Чернаве. — Девушка покусывала губы. — Василиса там с ними…

— Стой, стой, подожди, — прервал ее Литвинов, хватаясь за плечо и морщась от боли. — Где они там, у тебя, эти дурацкие капли?

Валя принесла пузырек, накапала на кусочек сахара. Чувствуя, как бьется сердце, как белье становится влажным, Литвинов положил сахар в рот, брезгливо передернул плечом.

— Откуда известно, что пропали?

— Звонили из Оньской экспедиции: с ними прекратилась связь. В субботу было: «…Пошли на север». А в ту ночь, помните, начался большой буран, когда краны поломало… Пятую передачу молчат.

— Почему же до сих пор мне не доложили? — Тонкий голос Литвинова поднимался до самых высоких нот. — Столько времени люди молчат, и мне неизвестно. — Литвинов тяжело дышал. — Расследовать. Кто виноват?

— Я. — Это было произнесено спокойно, и, хотя глаза Вали мокры, взгляд ее был тверд. — Я не доложила. Мы с Диной Васильевной решили вас без крайней надобности не волновать. И я вижу, что она была права.

Обычно, когда Литвинов, как говорили на стройке, «срывался с цепи», все затихало, люди старались не попадаться ему на глаза. А эта девушка, крепкая, как гриб-боровичок, спокойно стояла перед ним. Глядела, не отрываясь, в побледневшее, искаженное гневом лицо.

— Какие-то клистирмейерши и сопливые девчонки хотят здесь командовать? Да? — Голос Литвинова стал совсем тонким. — К чертям собачьим! Чтобы духу твоего здесь не было… Речь о жизни человеческой, а они, видите ли, решают.

— Начальник экспедиции полагал, что они сегодня, может быть, выйдут на радиосвязь, и мы договорились пока вас не беспокоить.

— Я, ты, он, мы, вы, они. Кто это мы?.. Вон отсюда. Вон сейчас же…

— Кому мне завтра сдавать дела? — прозвучал спокойный вопрос. — Я сегодня перепишу, что у вас назначено на завтра, оставлю на столе. — Девушка повернулась, пошла к двери. Она решительно взялась за ручку, но услышала какой-то клекающий звук. Сморщившись от боли, начальник согнулся, опираясь грудью о стол.

— Воды, дай воды!.. И эту гадость!.. И окно, окно поскорее…

Письмо, полученное из Старосибирска, и обрадовало и озадачило Дюжева. В нем содержался совет послать ко всем чертям строительство и ехать на жительство к другу, отдыхать от всего, что было, что есть и что может произойти. Если бы такое приглашение прислал человек, которого Дюжев мало знал, он разорвал бы письмо и забыл о нем. Но писал лучший друг фронтовых лет, Карл Ворохов, тот самый, с которым они, отступая, подрывали мосты на реках от Бреста до Подмосковья, а потом, наступая, строили их на всем победном пути от Сталинграда до Берлина, веселый, смелый, неутомимый, изобретательный Ворохов.

Почерк был знакомый. И все же казалось, писал кто-то другой, неизвестный, не имеющий отношения к старому другу. И женку Ворохова Зою Дюжев помнил. Это была одна из тех девушек, что в разгар войны уходили в армию, становились снайперами, разведчицами, пулеметчицами, санинструкторами, связистками и вместе с мужчинами несли все тяготы фронтового бытия. Телефонистка штаба инженерной части Зоя была к тому же, себе на беду, хорошенькой. От поклонников разных званий отбоя не было. Сама же она платонически, почти молитвенно, была влюблена в Дюжева, который тяготился этой привязанностью и очень обрадовался, когда уже в Польше его начальник штаба попросил увольнительные для себя и сержанта Зои; они собирались ехать в тыл до первого советского районного центра, чтобы зарегистрировать там свой брак…

И вот письмо. Вот обратный адрес: Староси-бирск, улица Победы, дом 14, Ворохов К. М. Вот и сама эта тихая улица, одна из тех, что возникали после войны на окраинах — реденькие шеренги разномастных деревянных домиков. За годы домики вросли в пейзаж, обветрились. Перед ними выросли черемуха, рябина, лиственницы… Дюжев шел по улице. Дома восьмой, десятый, двенадцатый и… сразу шестнадцатый. Четырнадцатого не было. Что такое? Какие-то пожилые люди — мужчины и женщины сгружали с машины молодые курчавые, бережно завернутые в рогожу пихты, привезенные, по-видимому,