Вопрос заключался в том, кого химиотерапия убьет раньше: рак или меня. Моя жизнь превратилась в одну сплошную капельницу, тошнотворную рутину: если ничего не болело, то тошнило; если не тошнило, то думалось о пережитом; если думалось не о пережитом, то о том, когда все это закончится. Вот что такое химиотерапия.
Болезнь проявлялась в деталях, в отвратительных побочных эффектах лечения. Сам по себе рак вызывал лишь смутное чувство неблагополучия, но вот его лечение являло собой непрекращающуюся пытку, поэтому я даже начал думать, что терапия ничуть не лучше, если не хуже, болезни, которую она призвана лечить. То, что человек непосвященный связывает с проявлениями рака — облысение, болезненная бледность, истощение, — на самом деле является следствием химиотерапии. Химиотерапия — это когда огнем горят вены и все тело — вплоть до ресниц — медленно пожирается изнутри всеистребляющей рекой ядовитых химикатов. Химиотерапия — это постоянный кашель с отхаркиваемыми из глубины груди черными комочками таинственного похожего на смолу вещества. Химиотерапия — это постоянное желание сходить в туалет.
Чтобы психологически справиться с ней, я представлял себе, что это отхаркиваются сожженные химией раковые клетки. Я воображал, как препараты набрасываются на опухоль, выжигают ее, а потом выводят из моего организма. Справляя нужду и морщась от жжения в паху, я убеждал себя, что это выходят мертвые раковые клетки. «Ведь так и должно быть», — полагал я. Им же нужно куда-то выходить, не так ли? Таким образом, я выкашливал рак, мочился им, избавлялся от него всеми доступными способами.
Вся моя жизнь стала химиотерапией. Ни на что другое не оставалось ни сил, ни времени. Все праздники той осенью и зимой я либо проходил химиотерапию, либо отходил от нее. Хэллоуин я провел под капельницей, угощая медсестер пакетиками с леденцами. В День благодарения был дома, отлеживаясь на диване, пока мама пыталась уговорить меня съесть хоть кусочек индейки. Спал я по 10–12 часов в сутки, а когда просыпался, то чувствовал примерно то же, что после авиаперелета и похмелья.
Химиотерапия имела кумулятивный эффект. На протяжении трех месяцев я прошел четыре цикла, и токсины в моем организме после каждого цикла накапливались. Поначалу самочувствие еще было ничего, но к концу второго цикла терапии я уже не чувствовал ничего, кроме постоянной тошноты и сонливости. В Индианаполис я прилетал в понедельник и в течение пяти часов пять дней подряд, по пятницу включительно, лежал под капельницей, получая химикаты. Когда наступал перерыв в лечении, я все равно круглые сутки был привязан к капельнице, подававшей в мой организм физиологический раствор и вещество, призванное максимально защитить мою иммунную систему от токсического воздействия ифосфамида, который особенно опасен для почек и костного мозга.
К третьему циклу от постоянных приступов рвоты я уже ползал на карачках. Во время такого приступа казалось, что все мои внутренние органы выворачиваются наизнанку. Когда же начался четвертый цикл — а это максимальное число, прописываемое больным раком, и только в самых тяжелых случаях, — я уже и не ползал, а только лежал в позе зародыша и непрестанно блевал.
Доктор Николс предложил мне проходить сеансы химиотерапии амбулаторно в Остине.
— Вы можете лечиться дома, а мы будем давать консультации, — сказал он.
Но я предпочел проходить лечение в Индианаполисе, чтобы быть под постоянным наблюдением.
— Если мне станет хуже, — сказал я, — я хочу, чтобы вы это видели. А если мне станет лучше, то же хочется, чтобы вы на это посмотрели.
Химиотерапия не похожа ни на что другое. Трудно было поверить, чтобы столь опасные вещества могли выглядеть так безобидно. Подававшиеся с капельницы химикаты содержались в трех пластиковых пакетах емкостью в пол-литра, снабженных ярлычками с указанием моего имени, даты, дозы вещества и объема жидкости. Прозрачную жидкость без какого-либо осадка, которая наполняла эти пакеты, вполне можно было принять за сахарную воду. Впечатление портили лишь толстые резиновые перчатки, в которых работали с этими пакетами медсестры, и предостерегающий штамп «Опасные материалы» на каждом из них. Сестра вставляла в каждый из пакетов трубку, эти трубки затем сходились и через еще одну трубку соединялись с катетером — так эти химиопрепара-ты попадали в мою кровь. Одного пакета хватало на час, второго — на 90 минут, а третьего — на полчаса.
Эти жидкости были настолько ядовиты, что могли уничтожить всю мою кровь. Возникало ощущение опустошения вен. Медицинским объяснением этого ощущения был эффект миелосупрессии — наиболее частый и серьезный побочный эффект химиотерапии, заключающийся в подавлении производства и созревания эритроцитов. Химиотерапия разжижает кровь. В течение третьего цикла гематокрит (доля эритроцитов в общем объеме крови) у меня сократился до 25 процентов (нормальный уровень — 46 процентов). Мне прописали препарат, ускоряющий производство красных кровяных клеток, — эпоген. Вот уж ирония судьбы. В любой другой ситуации прием эпогена вызвал бы у меня большие осложнения в отношениях с Международным союзом велоспорта и Международным олимпийским комитетом, поскольку он считается запрещенным стимулятором. В данном же случае эпо-ген едва ли был таковым. Он служил мне не для улучшения спортивных показателей, а для сохранения жизни.
Химиотерапия убивает не только раковые, но и здоровые клетки. Вводимые химикаты атакуют костный мозг, мышцы, зубы, слизистую оболочку гортани и желудка, оставляя человека беззащитным перед разного рода инфекциями. У меня кровоточили десны, появились язвы во рту. И конечно, я потерял аппетит, что тоже было чревато серьезными проблемами. Не получая достаточного количества белков с пищей, мой организм не мог восстанавливать ткани, вплоть до волос и ногтей, пораженные химиотерапией.
Хуже всего было по утрам. Терапия заканчивалась ближе к вечеру, перед самым ужином, после чего я пытался что-нибудь съесть, а потом ложился в постель и смотрел телевизор или общался с друзьями. За ночь введенные препараты проникали во все ткани организма, а утром я просыпался и меня буквально выворачивало наизнанку. Из еды я мог терпеть только один продукт: пирожки с яблочным повидлом, которые подавали в больничном буфете. Как ни странно, эти хрустящие пирожки, посыпанные сахаром и наполненные повидлом, ласкали мой язык и желудок.
Каждое утро Джим Очович приносил целую коробку этих пирожков. Он садился у изножия кровати, и мы ели их вместе. Оч угощал меня ими изо дня день, и в конце концов они мне так приелись, что я далее смотреть на них не мог.
Химиотерапия — это одиночество. Мама после перенесенной мною операции на мозге уехала домой в Плано; время оплачиваемого отпуска у нее кончилось, а неоплачиваемый она себе позволить не могла. Ей очень не хотелось уезжать; ей казалось, что, просто оставаясь рядом со мной, она может изменить положение к лучшему.
Когда я еще учился в школе, она привыкла считать, что, если она будет хотя бы просто наблюдать за мной, ничего плохого случиться не может. Когда наступали холода и улицы Плано покрывались снегом и гололедом, мы с приятелями любили привязывать к машине санки и катать друг друга. Мама в таких случаях ехала на своей машине следом и наблюдала за нами. «Мне кажется, когда я рядом, я могу уберечь тебя от беды», — говорила она. То же самое она чувствовала и в отношении химиотерапии, но у нее не было выбора.
Ее место занял Оч, мой второй отец и моя самая верная сиделка. Он приезжал на каждый цикл лечения из далекого Висконсина и оставался со мной день за днем. Оч хорошо понимал, как негативно воздействует химиотерапия на мое душевное состояние, потому что сам потерял отца, умершего от рака. Он знал, как это лечение деморализует человека и какие тяготы мне приходится преодолевать, поэтому всеми силами старался отвлечь меня. Оч научил меня играть в «черви», и мы резались в карты часами, пригласив для комплекта Билла и ЛаЙзу. Он читал мне газеты и почту, когда мне было слишком плохо, чтобы читать самому.
Оч гулял со мной вокруг больницы, толкая перед собой тележку с капельницей, и мы разговаривали |на самые разные темы — от велогонок до торговли ценными бумагами через интернет. Однажды, сидя ша скамейке на территории медицинского центра и греясь на солнышке, мы заговорили о смерти.
— Оч, я не готов умереть, — сказал я. — Мне кажется, я еще не отжил свое. Я не боюсь смерти, брели она неизбежна. Но я все еще верю, что справлюсь с этой бедой.
Но химиотерапия превращает тебя в живой труп. Я лежал в забытьи, теряя счет времени, не зная даже, день сейчас или ночь, — и мне это не нраавилось. Это дезориентировало и порождало чувство, что все вокруг рассыпается в пух и прах, что fee больше теряю связь с окружающим миром. Оч помогал мне
