я буду совсем плох, они займут жесткую позицию, настаивая на пересмотре или аннулировании контракта. Мы решили, что это была не более чем шпионская миссия: посмотреть, не при смерти ли Армстронг. По- видимому, Бондю хватило одного взгляда, чтобы решить, что моя песенка спета.

Билл сокрушенно извинялся:

— Прости, что принес тебе еще одну плохую новость.

Но у меня были более важные заботы, чем отношения с «Cofidis». He поймите меня превратно: деньги меня, конечно, интересовали, и столь бестактное и неискреннее поведение со стороны «Cofidis» меня больно задело. Но с другой стороны, у меня была в то время более неотложная проблема, требовавшая полного сосредоточения, — тошнота и рвота.

Билл сказал:

— Еще не все потеряно. Потянем время, а потом будем вести переговоры.

Он полагал, что, если ему удастся отложить переговоры до февраля, я, возможно, уже достаточно поправлюсь, чтобы пройти медкомиссию.

— Мы еще посмотрим, кто кого, — добавил Билл.

Я только буркнул что-то нечленораздельное; было слишком плохо, чтобы вникать в эти вопросы.

Через три или четыре недели люди из «Cofidis» — вновь подняли вопрос о контракте, ясно давая понять, что они не блефуют и в случае необходимости' не преминут устроить мне медицинское освидетельствование. Они пришлют из Франции своего врача, и договор будет расторгнут. Я по-прежнему отказывался говорить с Биллом на эту тему, переживая самый тяжелый этап химиотерапии. Но в какой-то момент Билл проявил твердость.

— Лэнс, они настроены серьезно. У нас нет другого выхода. Нужно принять их условия, — сказал он.

В конце концов сошлись на том, что «Cofidis»! выплатит мне лишь треть от суммы, предусмотренной первоначальным двухлетним контрактом, и оставляет за собой право по истечении года досрочно выйти из договора.

Это выглядело как вотум недоверия. В «Соfidis» меня считали фактически мертвецом.

Чем хуже я себя чувствовал, тем лучше становилось мое здоровье. Таковы парадоксы химиотерапии.

Со временем мне стало так плохо, что я уже не разговаривать не мог. Не мог есть, не мог смотреть телевизор, не мог читать письма, не мог даже общаться с матерью по телефону. Меня хватало лишь на то, чтобы выдавить полушепотом: «Мама, давай поговорим в другой раз».

В самые тяжелые дни я просто лежал, свернувшись калачиком под одеялом, мучаясь тошнотой и жжением под кожей. Высунув из-под одеяла один нос, я только стонал.

Сознание туманилось, и я помню тот период своей жизни лишь обрывочно. Но одно я знаю наверняка: именно в то время, когда мне пришлось хуже всего, болезнь начала по-настоящему отступать. Врачи приходили каждое утро с последними результатами анализа крови, и результаты эти становились все лучше. В этой болезни замечательно то обстоятельство, что уровень маркеров крови позволяет очень объективно судить о состоянии здоровья. Мы следили за малейшими их колебаниями; даже самая маленькая подвижка уровней ХГЧ и АФП в ту или другую сторону становилась поводом для озабоченности или торжества.

Эти цифры были чрезвычайно показательны для врачей и для меня. Например, в период со 2 октября, когда мне был поставлен диагноз, по 14 октября, когда были обнаружены опухоли в мозге, уровень ХГЧ возрос с 49 600 до 92 380. В первые дни моей болезни врачи входили в палату с весьма озабоченным видом — приговор буквально был написан на их лицах.

Но постепенно их лица становились все светлее: уровень маркеров начал снижаться. Скорость снижения росла. В скором времени они были уже в «свободном падении». Более того, цифры снижались даже слишком быстро — врачи были несколько растеряны, наблюдая за ними. У меня сохранились записи уровней маркеров крови. Всего за три недели ноября они упали с 92 000 до 9000. «Ничего себе реакция», — с удовольствием произнес доктор Николс.

Я уходил в отрыв. Я так и знал, что если мне доведется выздороветь, то это произойдет так же, как в гонках: в результате стремительной атаки», Николс говорил мне: «Вы опережаете график». Эти цифры стали для нас главной темой дня, моим мотиватором, моей желтой майкой. (Желтую майку носит лидер общего зачета в «Тур де Франс», чтобы выделяться среди остальных.)

Я стал представлять себе свое выздоровление как гонку на время в «Туре». Державшиеся сзади; товарищи по команде держали меня в курсе происходящего за моей спиной, а после каждой контрольной точки менеджер команды по радиосвязи сообщал мне: «Отрыв 30 секунд». Это побуждало меня еще больше ускорить темп. Я начал ставить перед собой цели, касавшиеся результатов анализа крови, и воодушевлялся, когда достигал их. Николс говорил мне, например, что к следующей проверке они рассчитывают, скажем, на 50 процентное снижение уровня. Я концентрировался на этой цифре, словно мог повлиять на нее усилием воли. «Уровень сократился ровно наполовину», — говорил мне потом Николс, и я ощущал себя победителем. А однажды Николс сказал: «Уровень составляет уже четверть от того, что было».

Я чувствовал, что выигрываю борьбу с болезнью, и мой спортивный азарт заставлял меня еще больше поднажать. Я хотел оторваться от рака, как отрывался от соперников на подъеме в гору. И отрыв все более увеличивался. «Рак выбрал не ту жертву, — хвалился я Кевину Ливингстону. — Когда он искал, где бы ему поселиться, он совершил большую ошибку, выбрав меня. Большую ошибку».

И вот однажды доктор Николс вошел ко мне в палату с новой цифрой: уровень ХГЧ составлял всего 96. Это была победа. Теперь мне оставалось лишь вытерпеть самый последний и самый токсичный этап лечения. Я был почти здоров.

Но на самочувствии это, разумеется, не сказывалось. Это вам не что-нибудь, а химиотерапия.

Возвращаясь в родной Техас между циклами химиотерапии, я постепенно восстанавливал силы, чтобы вновь обрести способность двигаться. Я жаждал свежего воздуха и тренировок.

Друзья старались делать вид, что не замечают, насколько слаб я стал. Моих гостей, безусловно, шокировала моя бледность, худоба, отсутствие волос, но они тщательно скрывали свои чувства. Неделю у меня прогостили Фрэнки Эндрю, Крис Кар-майкл, Эрик Хайден, великий конькобежец и олимпийский чемпион, ставший врачом, и Эдди Меркс. Они готовили мне еду и выводили меня на пешие и велосипедные прогулки.

От дома шла извилистая асфальтовая дорога, которая вела к Маунт-Боннел, скалистому утесу, круто нависающему над рекой Остин. Прежде моим друзьям, когда мы совершали велосипедные прогулки, приходилось поднажать, чтобы не отставать от моего прогулочного темпа, но теперь мы ПОЛЗЛИ как черепахи. Я выдыхался на совершенно ровной дороге.

Думаю, я не отдавал себе полностью отчета в том, какое воздействие оказала химиотерапия на мое тело. Рак вцепился в меня клешнями, когда я был полон сил и уверенности в себе, и хотя с каждым циклом терапии я замечал, что становлюсь все слабее, по-настоящему не сознавал степени своей немощи, пока однажды чуть не рухнул без сил перед крыльцом чужого дома.

Велосипедные тренировки в список рекомендаций доктора Николса не входили. Он, правда, и не запрещал их, но сказал: «Пока еще не время пытаться поддерживать или улучшать спортивную форму. Не мучайте свое тело». Я не послушался; меня слишком страшила мысль, что под действием химиотерапии я могу настолько утратить форму, что никогда не сумею ее восстановить. Мое тело атрофировалось.

Когда я чувствовал себя лучше, то говорил Кевину или Барту: «Пошли прокатимся». Первое время мы наезжали от 50 до 80 километров, и я воображал себя непокоренным, неутомимым, летящим | по дороге навстречу ветру. Но в реальности эти поездки были совсем не такими; я был лишь жалким подобием себя прежнего, слабым и беспомощным.

К концу курса химиотерапии мы катались по полчаса, делая круг по окрестным улицам, и я говорил себе, что пока я способен на это, я еще в сносной форме. Но произошло два инцидента, которые показали мне, до чего же я на самом деле был слаб. Однажды мы отправились на велосипедную прогулку с Кевином, Бартом и его невестой Барбарой. На полпути нам встретился короткий и крутой подъем. Я считал, что еду неплохо, но это было самообманом, которому способствовало великодушие моих друзей. Просто они ехали настолько медленно, что едва держались на колесах. Время от времени они, не сдержавшись, начинали