прислушиваясь. Ребятишки начинали ерзать и беспокоиться. Похоже, что их мысли были ще-то в другом месте — как будто они пробуждались ото сна, в который она их погрузила.

«А теперь мы все будем играть», — говорила она с улыбкой. «Здорово, да, дети? Кто изъявит желание быть Послушным Ребенком, чтобы помочь мне подготовиться к нашей игре во взрослых?» Они все обычно поднимали руки, когда она говорила это, потому что все хотели быть послушными детьми. А из плакатов, которые я делал, было ясно, что случалось с плохими детьми, когда они поступали неправильно. Бывало, даже я поднимал руку, пьяный, в дальнем углу комнаты, в свой мерзкой старой спецовке, самый старый во всем мире и самый уставший на свете ребенок. А потом они вставали, одни снимали мои плакаты, другие — вынимали из ящика ее стола обычно висевшие картинки. Их просто меняли местами. Потом они усаживались, и она переключала их внимание от той ужасной истории, которую им только что рассказывала, на сказку типа «Принцесса на горошине', и уж точно через несколько минут чья-нибудь мама заглянет в комнату и увидит, как все милые послушные дети слушают, как чудесная мисс Лортц читает им сказку, и мамаша улыбнется своему малышу, а малыш — ей, и все шло дальше.

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь „ужасной истории, которую она только что рассказывала?“ — спросил Сэм. Голос у него был какой-то хриплый, а во рту пересохло. Все это время он слушал Дейва с усиливающимся ужасом и отвращением.

— Сказки, — сказал Дейв. — Но она обычно превращала их в истории ужасов. Вы бы удивились, если бы узнали, как мало ей приходилось переделывать, чтобы изменить их.

— Только не я, — мрачно ответила Нейоми. — Я помню эти сказки.

— Наверняка помнишь, — сказал он, — но вот как их рассказывала Аделия! Такого ты никогда не слышала. И детям они нравились — некоторые мамаши любили эти сказки и любили ее, потому что она манила их к себе и ослепляла, точно так же, как она притягивала к себе меня. Вернее, не совсем так же, потому что там не было секса — по крайней мере, мне кажется так но те темные силы в ней порождали в них такую же темноту. Вы понимаете меня?

И Сэм, который помнил чувство ужаса и, вместе с тем, восторга, испытанное от сказки о Синей Бороде и танцующих швабрах в ФАНТАЗИИ, подумал, что уж кто-кто, а он их понимал. Дети ненавидели темноту и боялись ее… но ведь она притягивала их? Она как бы манила их

/иди со мной, детка/

разве нет? Она напевала им,

/я полицейский/

разве нет? Ну разве нет?

— Я знаю, что ты имеешь в виду, Дейв, — сказал он. Он кивнул. „А ты еще не понял, Сэм, кто был твой Полицейский в библиотеке?“

— Этого я все-таки не понимаю, — сказал Сэм, но ему казалось, что какая-то часть его понимала это. Было такое ощущение, что его сознание гце-то глубоко-темная масса воды, а на самом дне ее была затонувшая лодка но не просто какая-то лодка. Нет — то была пиратская шхуна, полная добычи и мертвецов, и вот оно зашевелилось во всей этой нечисти, которая так долго сковывала его. И он опасался, что скоро эта призрачная, хищная развалина снова поднимется на поверхность, с разбитых мачт будут свисать морские водоросли, а у сгнивших останков штурвала, протянув к нему руки, будет находиться скелет и его злорадная улыбка (ухмылка в миллион долларов).

— А мне кажется, ты, возможно, понимаешь, — сказал Дейв, — или начинаешь понимать. И все так или иначе станет ясно, Сэм, поверь моему слову.

— С этими сказками я что-то ничего не понимаю, — сказала Нэйоми.

— Одна из ее любимых, Сара — а она была любимой и у детей; тебе нужно понять это, поверь мне — была „Золотовласка и три медведя“. Ты знаешь эту сказку, но не знаешь, как некоторые в этом городе люди, которые стали взрослыми, банкиры, адвокаты, крупные фермеры, имеющие теперь целые парки лучших тракторов (тракторов фирмы Джона Диера), как они воспринимают эту сказку. Где-то глубоко в душе они сохранили ее в том варианте, в каком ее рассказывала именно Аделия Лортц. Возможно, кто-то из них рассказывал те же самые сказки своим детям, так и не узнав, что они могут звучать по-другому. Не хочется думать, что это так, но в глубине души я чувствую, что это так.

— У Аделии в этой сказке Золотовласка — это Плохая девочка, которая всегда поступает неправильно. Она приходит в дом Трех медведей и ломает все, что попадает ей под руку — стаскивает с окон занавески в комнате Медведицы, тащит выстиранное белье в грязь, рвет в клочья все журналы и деловые бумаги Медведя-папы, берет нож для разделки мяса и вырезает дырки в его любимом кресле. Потом она в клочья рвет все их книги. У Аделии любимое место в ней было, когда Золотовласка испортила книги. И никакой каши на самом деле она не ела! А вот в сказке у Аделии — да! В ее варианте сказки Золотовласка взяла где-то высоко на полке крысиный яд и подсыпала в кашу, как сахарную пудру. Она совсем не знала, кто живет в этом доме, но всех их она хотела убить, просто потому, что она была Плохим Ребенком.

— Какой ужас! — воскликнула Нэйоми. Ее уравновешенности и спокойствия — как не бывало, первый раз за все время. Она прижала руки к губам, а широко открытые глаза устремились на Дэйва.

— Да. Было ужасно. Но это не конец. Золотовласка так устала от того, что все крушила и ломала в доме, что когда она поднялась наверх, чтобы разделаться с их спальнями, она заснула в кроватке Медвежонка. И когда Три Медведя вернулись домой и увидели ее, они бросились на нее — именно так Аделия обычно и говорила — они бросились на нее и тут же съели эту гадкую Плохую девочку. Сначала они принялись за ее ноги, а она тем временем кричала и вырывалась. И вот осталась съесть только голову. Но ее они пока не стали трогать, потому что знали, что она сделала с их кашей. По запаху они определили, что там яд. „Они умели делать это, дети, потому что это были медведи“, — обычно объясняла Аделия, и все дети — ее Послушные детки обычно начинали понимающе кивать своими головками, потому что теперь они знали, что к чему».-И они отнесли голову Золотовласки вниз, на кухню, сварили ее и съели ее мозги на завтрак. И все они согласились, что было очень вкусно… и с тех пор жили они счастливо.

На веранде установилось гнетущее, почти гробовое молчание. Дейв протянул руку, чтобы взять стакан воды, но стакан чуть не упал с перекладины — так дрожали его пальцы. В последний момент он удержал его, ухватил обеими руками и с жадностью начал пить. Потом поставил стакан и сказал Сэму: «Ты удивлен, что мои запои не поддаются контролю?»

Сэм покачал головой.

Дейв посмотрел на Нэйоми и сказал: «А ты теперь понимаешь, почему мне никогда так и не удавалось рассказать эту историю? И почему я устроил все в той комнате?»

— Да, — проговорила она дрожащим, едва слышным голосом, почти шепотом. — И мне кажется, я догадываюсь, почему ребятишки тоже никогда ничего не говорили. Потому что бывают вещи слишком… слишком чудовищные.

— Для нас, может быть, да, — сказал Дейв. — А для детей? Не знаю, Сара. Не думаю, что дети могут без труда и с первого взгляда распознать чудовище. Родители-то им, конечно, рассказывают, как сделать это. Ну, а у нее к этому был свой подход. Вы помните, я говорил вам, она предупреждала детей, если вдруг приходил кто-то из родителей, и тогда у них был такой вид, будто они просыпаются после глубокого сна. Они на самом деле спали, но как-то странно. Во всяком случае это не был гипноз, я думаю, что нет — но это было похоже на гипноз. И когда они уходили домой, они уже не помнили, по крайней мере на уровне сознания, ни о сказках, ни о тех картинках. Но мне кажется, что в подсознании у них оставалось очень много, так же как подсознательно Сэм знает, кто этот Полицейский из библиотеки. Я думаю, они и сегодня помнят — эти банкиры, адвокаты и крупные фермеры, которые когда-то были у Аделии Послушными детьми. Они до сих пор у меня перед глазами — в фартучках, коротких штанишках, на своих маленьких стульчиках. Они смотрят на Аделию, которая находится в центре круга, л их огромные и круглые глаза как блюда для пирожков. И мне кажется, что когда наступит темнота или поднимется сильный ветер, или во сне увидят всякие кошмары, они снова становятся детьми. Тогда, наверное, открываются двери и они видят Трех Медведей — Трех Медведей, ее, Аделии — когда они своими деревянными ложками зачерпывают из головы Золотовласки ее мозги, и когда Медвежонок расхаживает по дому, натянув на свою голову напоминавший парик с длинными золотыми локонами скальп Золотовласки. Тогда, я думаю, они просыпаются, взмокшие от болезненного страха. Вот что она оставила нашему городу. Мне кажется, она оставила наследство непостижимых ночных кошмаров.