правой стороны футбольного поля тадиона, младшей лиги. У меня было полно заказов и я заслуживал того. Я хорошо делал свое дело. Я просто был ямым хорошим оформителем реклам.

Я здесь остался потому что меня интересовала серьезгая живопись, которой, как я считал, можно заниматься де угодно. У меня не было никакого специального художественного образования — однажды я попытался, но меня угчислили — и я понимал, что это уменьшало мои шансы, если так можно выразиться, хотя я знал, что есть художники, которые сделали карьеру, не забивая себе голову всяким там дерьмом — Грэмм Моузиз, к примеру. Ей ни к дему были какие-то водительские права; она просто садилась в машину и ехала в город.

Может быть, я даже и добился успеха. Я продал несколько полотен, но немного — много мне и не нужно было, гак как я не был женат, и реклама давала мне приличный доход. А еще я оставил себе большинство своих картин, чтобы устраивать выставки, как полагается делать художнику. У меня их состоялось несколько. Сначала прямо здесь. в городе, в Кедровой Стремнине, а затем в Де-Мойн. Об этом писали в «Демократе», где они называли меня вторым после Джеймса Уистлера.

На мгновение Дейв замолчал, задумавшись о чем-то. Потом он вскинул голову и снова взглянул на голые, невспаханные поля.

— В АА говорят о людях, которые одной ногой перешагнули в будущее, а другую оставили в прошлом, и поэтому спокойно поплевывают на все, что происходит сегодня. Но иногда не дает покоя вопрос, что могло бы произойти, если бы ты поступил чуть-чуть по-другому.

Он посмотрел на Нейоми почти виновато. Улыбнувшись, она сжала его руку.

— Потому что у меня действительно все шло хорошо и я действительно был близок к успеху. Но много пил даже еще тогда. И я не очень-то задумывался об этом — черт побери, я был молодым, я был сильным, и, между прочим, разве не пили все великие художники? Мне казалось, что да. И все-таки, я может быть и добился успеха, сделал что-то, по крайней мере на каком-то этапе — но потом в Джанкшн Сити приехала Аделия Лортц.

Она приехала, и мне наступил конец.

Он посмотрел на Сэма.

— Я узнаю ее по твоему рассказу, Сэм, но тогда она выглядела не так. Ты рассчитывал увидеть библиотекаря — даму преклонных лет, и это отвечало ее цели — поэтому именно такой ты ее и представлял. Но когда она приехала в Джанкшн Сити летом 1957 года, ее волосы были пепельного оттенка, и у нее были округлости только в тех местах, где женщине положено быть округлой.

Тогда я жил в Провербии, и я посещал баптистскую церковь. Туда меня влекла не так религия, как красивые женщины. Среди них была твоя мама, Сара.

Нейоми засмеялась так, как смеются женщины, не верящие тому, что им только что рассказали.

— Аделия сразу пришлась по душе местным жителям. И вот теперь, когда прихожане той церкви заводят разговоры о ней — если это так — бьюсь об заклад они говорят примерно так: «Я с самого начала понял (или поняла), что в этой Лорто что-то не так», или «Я по ее глазам сразу определил, что ей нельзя верить», но позвольте мне сказать вам, что все было совсем, не так. Они все вились вокруг нее — не только мужчины, но и женщины — как пчелы над первым весенним цветком. Не прошло и месяца с тех пор, как она приехала в город, а она уже была на должности ассистента мистера Лэвина, хотя всего за две недели до этого она вела уроки с малышами в Воскресной школе там, в Провербии.

— А вот чему она учила их, об этом я даже не хочу думать, но можно дать голову на отсечение — это было не Евангелие от Матфея. Но она преподавала, это факт. И все кругом божились, что малыши ее просто обожают. И они тоже божились. Но когда они говорили это, в их глазах появлялось какое-то выражение… выражение отдаленности, будто они не совсем уверены где они, или даже кто они такие. В общем, я посмотрел на нее, а она на меня, и наши глаза встретились.

«Сейчас, глядя на меня, ты бы, может и не сказала, но в то время я был славным, красивым парнем. Я всегда был загорелым, потому что работал на открытом воздухе, мускулистым. Волосы от солнца становились почти белыми, а мой живот был таким же плоским, как твоя гладильная доска, Сара».

— Аделия сняла себе сельский дом в полутора милях от церкви, довольно аккуратный домик. Но ему так недоставало слоя краски, как путнику в пустыне глотка воды. Поэтому на вторую неделю, однажды, после службы в церкви, я заметил ее там — я не так часто бывал там, а стояла уже середина сентября, и предложил ей покрасить его.

Таких огромных глаз как у нее, нет ни у кого. Наверное, большинство сказали бы, что они серые, но когда она смотрела прямо на тебя, не отводя взгляда, можно было поклясться — что они были цвета серебра. И в тот день после службы в церкви она смотрела на меня прямым, тяжелым взглядом. От нее исходил запах каких-то духов, которых я никогда не встречал раньше, и с тех пор тоже ни разу не встречал. Лаванда, наверное. Я не смогу объяснить что это за запах, но знаю, что он всегда вызывал у меня представление о маленьких белых цветках, которые распускаются только перед заходом солнца. И я был сражен. В то же мгновение и на том же месте.

Она была совсем рядом со мной — настолько близко, что я почти ощущал прикосновение ее тела. На ней было такое старомодное черное платье, как на пожилой даме, и шляпка с маленькой сетчатой вуалью. В руке, перед собой, она держала сумочку. Вся такая чопорная, а вот в глазах ее не было строгости. Нет-нет, сэр. Не прилично. Ни за что.

— Надеюсь вы не собираетесь сделать из моего дома рекламу побелки и жевательного табака?

— Нет, мадам, — отвечаю я. — Я думал, что хорошо бы положить два слоя белой краски. Домами я не занимаюсь. Это не мой кусок хлеба, но раз вы в этом городе новый человек, я подумал, что было бы по- соседски.

— Да, конечно, — говорит она и прикасается к моему плечу.

Дейв виновато посмотрел на Нейоми. — Мне кажется, я должен дать тебе шанс уйти, если ты хочешь. А то я скоро начну рассказывать всякую непристойную чушь, Сара. Мне стыдно, но я хочу полностью рассчитаться с ней.

Она понимающе похлопала его по старой обветренной руке. — Продолжай, — сказала она ему спокойно. — Говори все.

Он сделал глубокий вдох и снова заговорил.

— Когда она прикоснулась ко мне, я понял, что либо она будет моей, либо я умру. За всю свою жизнь я не помню такого прикосновения женщины, от которого бы меня так закружило, как от ее одного легкого прикосновения. Она это тоже поняла. Это было видно по ее глазам. В них было лукавство. Но в них было еще что-то недоброе. И что-то в этом выражении взволновало меня больше всего.

— Это было бы очень по-соседски, Дейв, — сказала она, — а я хочу быть очень хорошей соседкой.

Вот я и проводил ее домой. А все остальные молодые парни остались стоять у входа в церковь, можно сказать, кипя от злости и, конечно, ругая меня на чем свет стоит. Они и не знали как им повезло. Ни один из них.

Мой «форд» был в мастерской, а у нее машины вообще не было, поэтому мы отправились на своих двоих. Мне-то было все равно. Ей, кажется, тоже. Мы вышли на Трумэн Роуд, которая в те времена была очень грязной, хотя раз в две — три недели туда направляли городской грузовик, который покрывал мостовую слоем битума и прибивал пыль.

Мы прошли половину пути к ее дому, и она остановилась. Мы были с ней один на один, стоя на Трумэн Роуд в тот летний полдень. С одной стороны от нас простирались сотни акров земли, на которой выращивал кукурузу Сэм Ордэй, а с другой стороны два миллиона акров Билла Хемпа, — и тут и там выше нашего роста — и колоски таинственно шуршали, как это обычно бывает, даже если совершенно нет ветра. Мой дедушка обычно говорил, что так растет кукуруза. Не знаю, правда это или нет, но это какой-то призрачный звук, это точно.

— Посмотри! — она говорит и показывает куда-то вправо.

— Видишь? — Я посмотрел, но ничего не заметил — кукуруза — и больше ничего. Я так и сказал ей. Она говорит: — Я тебе покажу! — и бежит прямо в поле. В выходном платье и туфлях на высоких каблуках. Она даже не сняла той шляпки с вуалью.

Несколько секунд я стоял прибалдевший. А потом я услышал, как она смеется. Стоит там, в кукурузном поле, и смеется. Вот я и побежал к ней. В некоторой степени, чтобы посмотреть, что она там увидела, но в