противно? Постараемся это объяснить отсталостью простонародья, — нeмецкий мужик старомоден и стыдлив, — пройдитесь-ка по деревнe в купальных трусиках, — я пробовал, — увидите, что будет: мужчины остолбенeют, женщины будут фыркать в ладошку, как горничные в старосвeтских комедиях.

Я умолк. Феликс молчал тоже, водя пальцем по столу. Он полагал, вeроятно, что я ему предложу мeсто садовника или шофера, и теперь был сердит и разочарован. Я подозвал лакея, расплатился. Мы опять оказались на улицe. Ночь была рeзкая, пустынная. В тучах, похожих на черный мeх, скользила яркая, плоская луна, поминутно скрываясь.

«Вот что, Феликс. Мы разговор наш не кончили. Я этого так не оставлю. У меня есть номер в гостиницe, пойдем, переночуешь у меня».

Он принял это как должное. Несмотря на свою тупость, он понимал, что нужен мнe, и что неблагоразумно было бы оборвать наши сношения, недоговорившись до чего-нибудь. Мы снова прошли мимо двойника мeдного всадника. На бульварe не встрeтили ни души. В домах не было ни одного огня; если бы я замeтил хоть одно освeщенное окно, то подумал бы, что там кто-нибудь повeсился, оставив горeть лампу, настолько свeт показался бы неожиданным и противозаконным. Мы молча дошли до гостиницы. Нас впустил сомнамбул без воротничка. Когда мы вошли в номер, то у меня было опять ощущение чего-то очень знакомого, — но другое занимало мои мысли. Садись. Он сeл на стул, опустив кулаки на колeни и полуоткрыв рот. Я скинул пиджак и, засунув руки в карманы штанов, бренча мелкой деньгой, принялся ходить взад и вперед по комнатe. На мнe был, между прочим, сиреневый в черную мушку галстук, который слегка взлетал, когда я поворачивался на каблукe. Нeкоторое время продолжалось молчание, моя ходьба, вeтерок. Внезапно Феликс, как будто убитый наповал, уронил голову, — и стал развязывать шнурки башмаков. Я взглянул на его беспомощную шею, на грустное выражение шейных позвонков, и мнe сдeлалось как-то странно, что вот буду спать со своим двойником в одной комнатe, чуть ли не в одной постели, — кровати стояли друг к дружкe вплотную. Вмeстe с тeм меня пронзила ужасная мысль, что, может быть, у него какой-нибудь тeлесный недостаток, красный крап накожной болeзни или грубая татуировка, — я требовал от его тeла минимум сходства с моим, — за лицо я был спокоен. «Да-да, раздeвайся», — сказал я, продолжая шагать. Он поднял голову, держа в рукe безобразный башмак.

«Я давно не спал в постели, — проговорил он с улыбкой (не показывай десен, дурак), — в настоящей постели».

«Снимай все с себя, — сказал я нетерпeливо. — Ты вeроятно грязен, пылен. Дам тебe рубашку для спанья. И вымойся».

Ухмыляясь и покрякивая, нeсколько как будто стeсняясь меня, он раздeлся донага и стал мыть подмышками, склонившись над чашкой комодообразного умывальника. Ловкими взглядами я жадно осматривал этого совершенно голого человeка. Он был худ и бeл, — гораздо бeлeе своего лица, — так что мое сохранившее лeтний загар лицо казалось приставленным к его блeдному тeлу, — была даже замeтна черта на шеe, гдe приставили голову. Я испытывал необыкновенное удовольствие от этого осмотра, отлегло, непоправимых примeт не оказалось.

Когда, надeв чистую рубашку, выданную ему из чемодана, он лег в постель, я сeл у него в ногах и уставился на него с откровенной усмeшкой. Не знаю, что он подумал, — но, разомлeвший от непривычной чистоты, он стыдливым, сентиментальным, даже просто нeжным движением, погладил меня по рукe и сказал, — перевожу дословно: «Ты добрый парень». Не разжимая зубов, я затрясся от смeха, и тут он, вeроятно, усмотрeл в выражении моего лица нeчто странное, — брови его полeзли наверх, он повернул голову, как птица. Уже открыто смeясь, я сунул ему в рот папиросу, он чуть не поперхнулся.

«Эх ты, дубина! — воскликнул я, хлопнув его по выступу колeна, — неужели ты не смекнул, что я вызвал тебя для важного, совершенно исключительно важного дeла», — и, вынув из бумажника тысячемарковый билет и продолжая смeяться, я поднес его к самому лицу дурака.

«Это мнe?» — спросил он и выронил папиросу: видно пальцы у него невольно раздвинулись, готовясь схватить.

«Прожжешь простыню, — проговорил я сквозь смeх. — Вон там, у локтя. Я вижу, ты взволновался. Да, эти деньги будут твоими, ты их даже получишь вперед, если согласишься на дeло, которое я тебe предложу. Вeдь неужели ты не сообразил, что о кинематографe я говорил так, в видe пробы. Что никакой я не актер, а человeк дeловой, толковый. Короче говоря, вот в чем состоит дeло. Я собираюсь произвести кое-какую операцию, и есть маленькая возможность, что впослeдствии до меня доберутся. Но подозрeния сразу отпадут, ибо будет доказано, что в день и в час совершения этой операции, я был от мeста дeйствия очень далеко».

«Кража?» — спросил Феликс, и что-то мелькнуло в его лицe, — странное удовлетворение…

«Я вижу, что ты не так глуп, — продолжал я, понизив голос до шепота. — Ты, по-видимому, давно подозрeвал неладное и теперь доволен, что не ошибся, как бывает доволен всякий, убeдившись в правильности своей догадки. Мы оба с тобой падки на серебряные вещи, — ты так подумал, не правда ли? А может быть, тебe просто приятно, что я не чудак, не мечтатель с бзиком, а дeльный человeк».

«Кража?» — снова спросил Феликс, глядя на меня ожившими глазами.

«Операция во всяком случаe незаконная. Подробности узнаешь погодя. Позволь мнe сперва тебe объяснить, в чем будет состоять твоя работа. У меня есть автомобиль. Ты сядешь в него, надeв мой костюм, и проeдешь по указанной мною дорогe. Вот и все. За это ты получишь тысячу марок».

«Тысячу, — повторил за мной Феликс. — А когда вы мнe их дадите?»

«Это произойдет совершенно естественно, друг мой. Надeв мой пиджак, ты в нем найдешь мой бумажник, а в бумажникe — деньги».

«Что же я должен дальше дeлать?»

«Я тебe уже сказал. Прокатиться. Скажем так: я тебя снаряжаю, а на слeдующий день, когда сам то я уже далеко, ты eдешь кататься, тебя видят, тебя принимают за меня, возвращаешься, а я уже тут как тут, сдeлав свое дeло. Хочешь точнeе? Изволь. Ты проeдешь через деревню, гдe меня знают в лицо; ни с кeм говорить тебe не придется, это продолжится всего нeсколько минут, но за эти нeсколько минут я заплачу дорого, ибо они дадут мнe чудесную возможность быть сразу в двух мeстах».

«Вас накроют с поличным, — сказал Феликс, — а потом доберутся и до меня. На судe все откроется, вы меня предадите».

Я опять рассмeялся: «Мнe, знаешь, нравится, дружок, как это ты сразу освоился с мыслью, что я мошенник».

Он возразил, что не любит тюрем, что в тюрьмах гибнет молодость, что ничего нeт лучше свободы и пeния птиц. Говорил он это довольно вяло и без всякой неприязни ко мнe. Потом задумался, облокотившись на подушку. Стояла душная тишина. Я зeвнул и, не раздeваясь, лег навзничь на постель. Меня посeтила забавная думка, что Феликс среди ночи убьет и ограбит меня. Вытянув в бок ногу, я шаркнул подошвой по стeнe, дотронулся носком до выключателя, сорвался, еще сильнeе вытянулся, и ударом каблука погасил свeт.

«А может быть, это все вранье? — раздался в тишинe его глупый голос. — Может быть, я вам не вeрю…»

Я не шелохнулся.

«Вранье», — повторил он через минуту.

Я не шелохнулся, а немного погодя принялся дышать с бесстрастным ритмом сна.

Он по-видимому прислушивался. Я прислушивался к тому, как он прислушивается. Он прислушивался к тому, как я прислушиваюсь к его прислушиванию. Что-то оборвалось. Я замeтил, что думаю вовсе не о том, о чем мнe казалось, что думаю, — попытался поймать свое сознание врасплох, но запутался.

Мнe приснился отвратительный сон. Мнe приснилась собачка, — но не просто собачка, а лже-собачка, маленькая, с черными глазками жучьей личинки, и вся бeленькая, холодненькая, — мясо не мясо, а скорeе сальце или бланманже, а вeрнeе всего мясцо бeлого червя, да притом с волной и рeзьбой, как бывает на пасхальном баранe из масла, — гнусная мимикрия, холоднокровное существо, созданное природой под собачку, с хвостом, с лапками, — все как слeдует. Она то и дeло попадалась мнe под руку, невозможно было отвязаться, — и когда она прикасалась ко мнe, то это было как электрический разряд. Я проснулся. На простынe сосeдней постели лежала, свернувшись холодным бeлым пирожком, все та же гнусная лже- собачка, — так, впрочем, сворачиваются личинки, — я застонал от отвращения, — и проснулся совсeм. Кругом плыли тeни, постель рядом была пуста, и тихо серебрились тe широкие лопухи, которые, вслeдствие