она натыкается на сломанный цветок лилии. Его белые лепестки смяты и расчерчены темными заломами, как шрамами. Усилием воли Лида подавляет ком в горле. Аптека сразу за оградой сквера. Ей нужно попасть туда до дождя.

Конечно, все знают, что главное – родиться счастливой, а не красивой, что с лица воду не пить, что не все то золото, что блестит, но даже на паспорт бабку Лиду фотографируют только в профиль, и даже фотограф стыдливо опускает глаза и не просит улыбаться. Вот так остаются одинокими на всю жизнь. Хорошо хоть ведьмой в лицо не зовут, но в темноте прохожие, столкнувшись с ней на улице, пугаются. Можно любить людей после этого? Она и не любила.

Тучи все сильнее сгущаются и ветер все больше пахнет влагой. «Минут десять осталось до первых капель», – понимает баба Лида. Боль нарастает, до дома уже не дойти. Но можно ведь выпить пару таблеток прямо в аптеке. Какое, в конце концов, дело людям, где будет пить таблетки старая женщина с единственной половиной лица? Лишь бы в аптеке был анальгин.

Она засунет его в рот и будет рассасывать как леденцы, зажмурится, чтоб не заплакать ненароком, и откроет глаза, только когда почувствует, что боли нет. Тогда она не увидит ангела.

Он оставался таким же красивым, сильным, светлым и молодым все те годы, когда Лидия видела ангела: и в свои невинные десять лет, и в бунтарские пятнадцать, и в отчаявшиеся двадцать пять, и в смирившиеся тридцать, и уставшие пятьдесят. Он смотрел на нее своими огромными ясными глазами, сиявшими на самом прекрасном в мире лице. Ангельские кудри спускались ему на плечи, а за спиной трепетали огромные крылья. Он всегда молчал и никогда к ней не прикасался. Он мог появиться из любого места: выйти из темного угла или шагнуть сквозь оконную раму, возникнуть там, где упала слеза. Лидин ангел. Он не менялся, не менялось его лицо и свет от крыльев. Только с каждым годом он становился все дальше от взрослеющей калеки.

В пять лет Лида пряталась от боли в домике из ангельских крыл. В десять сидела с ним на соседних стульях в школьной столовой. В пятнадцать их разделяло уже больше метра. Тогда она поняла, что влюбилась и что даже он отодвигается от нее.

Ее уродство навсегда отделило ее от мира ровесниц, хихикавших с ровесниками и томно вздыхавших по старшим ребятам в детстве, от соработниц и наставниц по швейной фабрике, с их романами, интрижками и честной семейной жизнью в юности.

Но какой бы ты страшный ни был снаружи, тебя не покинут желания: если не быть любимой, то хотя бы любить. Лишь бы был кто-то рядом. А рядом с Лидией был только ее ангел. Он был добр, с ним было хорошо. И когда в двадцать она заметила, что он отходит от нее все дальше с каждым годом, ей стало так горько, так горько: и он тоже стыдится ее уродства!

Сначала она думала, что будет колоть себе пальцы швейной иглой, чтоб сделать как можно больнее, чтоб приходил и сидел у нее в изголовье, чтоб привык и пожалел. Чтоб она только могла смотреть на него. А потом представила себе, как ему противно, должно быть, приходить к больной заплаканной калеке, которая меняется день ото дня, становится старше, страшнее и вреднее. Ему, красивому и нестареющему, сияющему и сильному, сидеть с ней в ее жалкой комнатке и утирать ей сопли, которые к тому же она сама и спровоцировала специально. И мерзко ей стало. В тот момент ей на глаза попался первый аптечный пузырек: в нем был дешевый просроченный анальгин. Так Лидия подсела на аптекарские снадобья. И не слезает с них по сей день.

Сей день грозил разразиться ливнем с минуты на минуту. Свет изменился: вместо светлой, прозрачной, хрупкой серости, похожей на льдинку в ручье или девичьи мечты о счастье, в которое умчалась молодая пара, у неба появился суровый темный оттенок цвета солдатской шинели. Над крышами домов тучи стали сливового цвета.

«Сейчас ливанет, – поняла баба Лида, подняв свои пол-лица к небу. Тяжелая капля упала на ее пустую глазницу. И с болью лопнула в ее голове, заполняя все вокруг, растекаясь от затылка и выше, к ушам, к глазам. Спазмы боли сжимали виски, лобная кость трещала и раскалывалась. – Не успела». И дальше дождь рухнул стеной. Настоящий первый весенний ливень, он промочил все, что могло промокнуть, но это Лиде было уже не важно.

Все, что ей стало нужно, так это две маленькие желтоватые таблетки за грошовую цену в ближайшей аптеке. И она побежала. Вы когда-нибудь видели, как бегают старухи? Это смешно и ужасно одновременно, унизительно и неприлично. И значит, происходит что-то по-настоящему ужасное. Вопрос жизни и смерти, трагедия чуть меньше вселенской. Для них по крайней мере.

Мокрым чудовищем влетела Лидия в чистенькую аптеку. Бурая вода стекала из вымокших «прощаек», грязные следы отпечатывались на серых ступеньках. Совсем молоденькая, наверное, новенькая девулька почти закончила вытирать такую же темную лужу на линолеуме у кассы. Как же достали эти нищие старики. Что эта бабка, что тот дед у окна: одинокие, грязные, мокрые, даже похожи друг на друга. Она в их возрасте лучше уж покончит с собой, чем будет жить в таком состоянии.

–?Анальгина, – выдохнула бабка в окошко аптекарши.

–?Нету, – отрезала та. – Закончился. Вон мужчина у окна последний забрал. – Фармацевт кивнула в сторону. Лучше бы уж снесла голову с плеч. Но Лидии было так больно, что она готова броситься в ноги к мужчине у окна. «Сынок», – уже приготовилась умолять она. Побелевшим от боли единственным живым глазом, в котором все плыло и туманилось, она повернулась на свет и не увидела никого.

–?Он ушел? – Голос старухи дрожал.

–?Только что, – через губу отозвалась девица.

Лидия бросилась к двери и выскочила на улицу под осуждающими взглядами аптекарских дамочек.

Далеко бежать ей не пришлось. Он сидел на ступеньках у входа в аптеку. Мокрый, серый, продрогший и совершенно седой. Он вертел в руках бумажную пачку с блеклыми буквами и ждал ее. Он – ее ангел. На огромные белые крылья были аккуратно надеты целлофановые пакеты, что раздают бесплатно в супермаркетах под покупки. Дождинки собирались в тонкие струйки и стекали по пластику вниз, за шиворот серого пальто.

Ноги у Лидии подкосились. Но он поддержал ее и ей вдруг стало так хорошо, так радостно на душе, как бывает, если вдруг встречаешь своего лучшего друга детства. И понимаешь, что ничего между вами не изменилось, что мир такой же яркий и вы всегда поймете друг друга, будете смеяться над общими шутками и вместе плакать над растаявшим облаком, похожим на зайца. Она забыла про боль или он забрал ее снова? Но почему тогда он не исчез, а заговорил с ней:

–?Я так рад увидеть тебя! Зачем ты убегала?

Лидия забыла укутать в платок уродливую половину лица и лишь смотрела на своего крылатого собеседника.

–?Ты такой чудной в этих пакетах. – Только сейчас она заметила, как изменились его кудри и его лицо. Перья в его крыльях тоже отдавали серебром. – Ты весь седой.

–?Я видел, как тебе было больно, а не помогал. Вот и поседел. Но теперь я с тобой и делаю свое дело. – Он протянул ей таблетки. Пачка была наполовину пуста. – И мне сейчас совсем не больно. – Его голос наполнялся силой.

–?Прости, я была глупая. Только о себе думала, про тебя хотела забыть. – И тут Лидия по-девичьи взглянула на его морщинистое, но счастливое лицо. Оно менялось на глазах. Морщины разглаживались, седина отступала. Крылья начинали светиться. – А тебе было больно?

–?Конечно, каждый раз, когда ты не пускала меня тебе помочь, я должен был пить анальгин, чтоб не болели кости. – Капли дождя испарялись, не долетая до разогревшихся, уже золотых крыльев. – Разве я мог не страдать, когда ты страдала?

Бабка Лида взяла таблетки из рук ангела и, ласково заглянув ему в глаза своим единственным подслеповатым бледным оком, сказала:

–?Прости. Ты не прилетай больше, милый. Я свое уже отстрадала. Научилась анальгином обходиться. Не мучься, любимый. Я тебя отпускаю.

И ангел взмыл вверх, растаяв, как слезы под дождем.

Лидия пошла домой, похрустывая таблетками. Да, боль постепенно отпускала. Дождь закончился. А на душе у старой женщины было светло и хорошо: единственное любимое ею существо стало свободным и не страдало. Она чувствовала себя всеми женщинами сразу, всеми, кем ей не удалось побыть: подругой, сестрой, любимой, матерью.