«Эта муза чиста, нежна, простодушна и благородна. Жизнь известна ей в своих праздничных, мирных и отрадных явлениях. Действительность знакома только ее воображению. Ее впечатления замкнуты в тесный круг утонченной безмятежности. Счастье и несчастье редко для нее не совпадают с довольством и недовольством.
Односторонность, неуравновешенность страсти ей известны только по слухам. Эта муза – что-то невероятное; никто бы, кажется, не поверил в ее возможность. Если бы она не существовала. Безграничное доброжелательство, всестороннее лучистое, как свет; восхищение светлым миром спокойной жизни; избранные картины природы; роскошь и довольство; изысканная тонкость всех настроений и впечатлений; уныние, мгновенно готовое разрешиться улыбкою, – вот чем живет и дышит эта воркующая муза. Изящное благонравие, кроткое благородство ее непреодолимо привлекательны. Ее нельзя не любить. Ее взлелеяло такое счастье, и в этом счастье развились в ней такие прелестные влечения, что нельзя к ним быть равнодушным. Но в то же время нельзя любить ее иначе как что-то невероятное. Ею больше даже любуешься, чем ее любишь… Она как дети, как цветы, – нечто безгранично чистое и невыразимо милое»
«Во всех пьесах К. Р. сквозит возвышенное, согретое благородной любовью к человечеству чувство, и это чувство никогда, ни на минуту не покидает его. Среди произведений нашего поэта нет ни одного, которое противоречило бы этому чувству: стихи его льются подобно спокойному, тихо журчащему ручью по обширным лугам, лугам обыденной действительности, и воды этого светлого ручья омывают с одинаковою любовью как корни луговых цветков, так гранитный утес, дойдя до которого они с шумом повергаются вниз и опять спокойно продолжают свой дальнейший путь: благородное лучезарное чувство любви ко всем и вся – главная особенность творчества К. Р.».
«Он оказался большим знатоком испанцев. Лопе де Вега, Кальдерона, Тирса де Молина, не говоря о Сервантесе, он читал чуть ли не в подлиннике. И опять-таки, как и в „Мессинской невесте“, не верил фантастике поэтических образов. Они представлялись ему живыми, существовавшими когда-то… Он интересовался решительно всем, касавшимся родной ему стихии. Помнится, беседа свернула на современную музыку. Я только что слышал скрябинского „Прометея“ и свои впечатления передал великому князю. По-видимому, новые течения скорее возбуждали его любопытство, чем трогали по существу. Он относился к ним сдержанно, иногда даже холодно. Вообще в своих вкусах это был убежденный консерватор. Центр поэзии – Пушкин, центр музыки – Бетховен, если же есть разветвления, то непременно из того же корня, не иначе»
Из дневника К. Романова, июнь 1905 года:
«
Из воспоминаний старшей дочери Константина Романова, игуменьи Тамары:
«
Обаятельный.
Очень высокого роста.
Очень большой нос и уши, как у Бабушки Александры Иосифовны.
Глаза серо-зеленые.
Как у всех представителей мужского рода Константиновичей, один глаз дальнозоркий. Другой близорукий.
Волосы бобриком. Борода небольшая.
Пальцы длинные, красивые.
Жесты плавные, и руки так далеко, как редко у кого размахивались.
Всегда ко всем приветливый, ласковый, любознательный к жизни, делам, родне собеседника.
В каждом человеке видит того, за которого Господь принес себя в жертву. «И за него Господь пролил кровь Свою».
Отец любил простой народ, солдат, природу, лагерную жизнь. В Красносельский лагерь Отец ездил на велосипеде или на тройке с ямщиком Филиппом. У него была поярковая шляпа с павлиньими перьями, а на сбруях лошадей звенели толстые бубенцы.
Верх детской мечты было покататься с Филиппом. Мы, четверо маленьких, в отличие от двух старших Братцев, считали себя недостойными, чтобы нас возил ямщик Филипп… Но раз он и нас повез на большом переезде, объявив: «Не могу Детей доверить другим». Это было целое событие.
Раз Отец вернулся из Красного Села в Павловск на велосипеде с перевязкой на руке, не сразу заметной на белом кителе. Рука была сломана, но, как всегда, он не жаловался на боль, никого не осуждал, только на настойчивые вопросы как бы с виноватой улыбкой ответил: «Конечно, больно». Вообще он был стоик, очень выдержан. Никогда не сердился, всегда спокоен. Не торопился, не волновался. Совсем не похож на других людей.
Иногда мы, я и Братья с Матушкой, все вместе кого-нибудь осуждали, вроде как сплетничали… Отец войдет… Все умолкнут… Он скажет: «Перед вечностью ничтожно».
Сразу все успокоятся, и вечность представится нескончаемой, и все остальное тонуло в ней.
После того, что я овдовела, ко мне, на Каменный Остров, на окраине Петрограда, пришел неожиданно академик Кони – друг Отца. Он сказал несколько слов, чтобы принести мне утешение, и сразу же ушел.
Вот его запомнившиеся мне и удивившие меня слова: «Конечно, Вы всегда носите в сердце Христа, как Ваш Отец всегда Его носил, и я ношу. Это ключ к Его обаянию».
Семен Надсон
О. Мандельштам
Из повести «Шум времени»
А не хотите ли ключ эпохи, книгу, раскалившуюся от прикосновений, книгу, которая ни за что не хотела умирать и в узком гробу 90-х годов лежала, как живая, книгу, листы которой преждевременно пожелтели, от чтения ли, от солнца ли дачных скамеек, чья первая страница являет черты юноши с вдохновенным зачесом волос, черты, ставшие иконой? Вглядываясь в лицо вечного юноши – Надсона, я изумляюсь одновременно настоящей огненностью этих черт и совершенной их невыразительностью, почти деревянной простотой. Не такова ли вся книга? Не такова ли эпоха? Пошли его в Ниццу, покажи ему
