Сибири… Студентка второго курса юридического факультета Томского университета. Чуть-чуть кокаинистка. Прекрасная танцорка только что пришедшего на Восток шимми и почти неприличного танго… Все ночи напролет пропадающая в ночных ресторанах, барах и кабаре Харбина, Шанхая, Владивостока и даже Киото… Выписывающая наряды только из Парижа, признающая исключительно фирму «Лориган де Коти»…

Маруся Батурина слыла к тому же теософкой. Знатоком буддизма. Свободно говорила на монгольском и японском, не считая русского и китайского…

Сам Капабланка, заехав на гастроли в Мукден, был поражен, что единственным партнером, успешно сыгравшим с ним ночью в турнире на пятидесяти досках, была то ли русская, то ли японка Мария Батурина.

Так что бедненькому, хоть и не без польско-немецкого лоска, Николя Янковскому пришлось приложить немало усилий, чтобы выдвинуться на позиции, которые хоть в малой степени, но придавали ему положение возможного жениха.

Скромный, однако крепкий «фольварк» его отца Климента Янковского, по слухам (в которые не хотелось верить!), все время переходил из рук в руки, от русских к немцам и обратно. Так что все это хозяйство, а также двухэтажный (но смахивающий на крестьянский) дом родителей Николя, а главное, сама их жизнь – всё было под вопросом!

Денег из дома давно не слали.

Сестра – тоже Маруся! – начавшая первый курс химии в Казанском университете, вдруг прислала ему в Иркутск посылку с домашним салом и грубого помола мукой. Эта посылка очень развеселила вообще склонного к некоторому легкомыслию Николя. Во всем – кроме работы, учебы и профессии. Янковский уже в молодые годы был серьезной фигурой среди архитекторов Сибири, Маньчжурии и Северного Китая.

А когда знаменитый миллионер Второв заказал ему проект виллы в предгорьях Кяхты и попросил не затруднять себя вопросом стоимости во имя профессиональных забот и стиля восточного «модерна» (Шехтель или Шпиц на маньчжурский манер!), то Маруся Батурина первый раз провела с ним ночь.

Притом сделала это откровенно. Отослала всю компанию из трех десятков поклонников, родственников, друзей в банкетный зал, где был накрыт ужин, а сама – в платье с глубоким декольте, с треном, лазорево- синего крепдешина – протянула руку только успевшему щелкнуть каблуками юному Янковскому.

Они поднялись, не оглядываясь, по широкой лестнице со старинными китайскими вазами в княжеский номер Радзивиллов.

Десятилетняя Анечка стояла тогда около своей французской бонны, следя за ними и мечтая только об одном – об английском винчестере. Папа привез ей из Лондона. Но он был далеко! Так же как далеко был и сам отец. Он уже полгода как жил в Монте-Карло. Приобрел дом, потом продал его. А скорее всего проиграл…

Но всё это меньше всего волновало его дочерей. А уж тем более десятилетнюю влюбленную Анечку.

Все это были дела «маман», а она была то ли в Троицкосавске, то ли в Кяхте, но собиралась, как писала дочерям, в Петербург. А потом к мужу на Лазоревый берег!

«Что-то Георгий уж больно разгулялся! Пора и честь знать. Все-таки у него три дочери на выданье. Деньги – деньгами, а фамилию тоже надо соблюдать!»

Вот, «соблюдает фамилию» и самый старший из ее внуков – Ростислав Николаевич Янковский. Это его храп раздается по всей квартире – непроветриваемой, давно не убираемой. Забитой старинными картинами, восточными диковинками и прочей когда-то блестящей рухлядью…

Полный генерал от дипломатии, один из директоров ЮНЕСКО, посол в Японии и Бельгии, дважды доктор наук, почетный член международных обществ и Американской академии государственного права валялся на старинном, XVIII века палисандровом диване и, наверное, во сне представлял, что мать… (Для него она была «тетя Аня» и «мама». Даже «мамочка» – так уж сложилась их жизнь.) Да! Что мамочка снова вернулась к своему седому ребенку.

Как она радовалась, когда Ростик поступил в Институт востоковедения! А потом, когда тот расформировали, Ростика, как одного из лучших студентов, перевели в МГИМО… Остальных, большинство, – в заштатные инязы…

После первого курса Ростик уже поехал в Китай. И ездил туда каждый год. Учившиеся с ним китайские товарищи, приходя к нему домой, говорили, что по-китайски он говорит лучше, чем они сами.

«Китайцы всегда были вежливыми людьми», – улыбалась про себя Анна Георгиевна.

Она смотрела на двадцатидвухлетнего Ростика. На своего старшего сына! И племянника… И не могла оторвать глаз от его всегда чуть удивленного, красивого, тонкого лица. Разрез глаз – как у Коли, а цвет темно-вишневый – Маруси… И тот же, какой-то лаковый, восточный, как со старинной гравюры, блеск. Такая же, как с гравюры, неподвижность.

И снова бурная, чуть-чуть картавая, даже захлебывающаяся речь…

Прощальная улыбка та же – Колина! И звонкий, молодой смех…

Анна Георгиевна хватала первую попавшуюся тарелку и вылетала из комнаты, чтобы не расплакаться от какого-то невесомого, божественного, абсолютно женского счастья!

Она, Анна, Анечка, маленькая Анька, на которую Маша долгие годы даже внимания не обращала, спасла, вырастила… все вытерпела! И если можно отомстить счастьем, отомстила им всему миру. Злому, холодному, безжалостному миру революций, войн, теплушек, тюрем, очередей, милиционеров, карточек… Миру ночных обысков, грязных мужицких рук, коммунальных свар и тупой безжалостности! Она отомстила всему этому своими детьми! Обоими! И Павлом, и Ростиком!

«Вы посмотрите на моих детей – так, кажется, сказано в сонетах Шекспира. – Моя былая свежесть в них жива. В них оправданье старости моей…»

«Оправданье» хрипело и пускало слюну во сне.

Он на мгновение открыл глаза:

– Мама! Ты здесь?

– Здесь-здесь, сыночка…

Он вздохнул с таким облегчением, что у нее перехватило дыхание.

– Хочешь еще выпить? – осторожно, с надеждой, что он откажется, спросила Анна Георгиевна.

Но он опустил голые ноги на пол и, запахнувшись в большой, когда-то бывший белым халат, начал то ли говорить, то ли мычать про себя. Только крупная седая голова качалась в такт его внутреннему монологу.

– Значит, допился! До белой горячки, – наконец отчетливо и даже отстраненно произнес Ростислав Николаевич.

– Почему? – искренне не поняла мать. Он усмехнулся:

– Ты еще спрашиваешь?! – И объяснил ей, как ребенку: – Тебя же не может быть. Ты же умерла двадцать три года назад. Я еще прилетал из Вены на твои похороны. Мы с Аленой прилетели, – добавил он.

Анна Георгиевна уже знала, что они с Аленой лет десять, как разошлись. После смерти их сына, ее внука. Который умер так глупо – от банального аппендицита. Через три дня он собирался с сокурсниками по МГИМО лететь в Адлер или в Судак…

Опять МГИМО! Опять двадцать два года!

Ростик был в командировке в США. А когда прилетел, все уже кончилось. Он так и не простил смерти Евгения своей жене. Ушел из дома, несмотря на двадцать с лишним лет прекрасных – конечно со стороны – отношений! Несмотря на умную, талантливую, очень темпераментную и одновременно собранную дочь Ирину. Она-то идеально скроила свою жизнь. Вышла замуж за сына двух профессоров-международников, родила троих детей, сделала мужа – чуть болезненного, но все равно спортивно-воспитанного и умненького красавца – советником-посланником нашего нового посольства в США.

О дальнейшей ее судьбе Анна Георгиевна старалась не думать. Она только поцеловала Ростика в его прекрасную, породистую, седую голову. И наконец поняла, почему он не поднимает к ней лицо… Оно было буквально омыто слезами!

Да, Ростик дорогой! Казалось бы, два раза снаряды в один окоп не попадают.

– Попадают, мамочка! Еще как попадают!