двери…

И солнце! Забытое, давно уж ею не виденное, земное, ослепительное, невероятное солнце!

У нее закружилась голова. Но она крепко держала обе хозяйственные сумки и сетку. Она знала, что в одной из них большой пергаментный сверток с вологодским маслом – на всю семью, на целую неделю! А в другой – «микояновские» сосиски, которые она так удачно купила полчаса назад в Елисеевском магазине. Жалко, что больше килограмма в одни руки не давали, а два раза отстоять очередь у нее не было времени. Она уже договорилась с Марией Ивановной Романовой, что в два часа будет у нее на Песчаной.

Здесь, на Соколе, всегда нововведения! Вот воздвигли из толстого, промышленного стекла трамвайные остановочки – с навесом, скамеечками и светящейся рекламой какого-то «Мальборо».

Она поставила сумки на скамейку. Вынула из кармана накрахмаленный, надушенный дамский платочек, чтобы вытереть пот. Расстегнула жакет, чтобы остыть, перевести дыхание, как вдруг…

На той же скамейке чуть поодаль сидел грузный, почти седой, очень интеллигентный господин. С тростью с бронзовым грифом-набалдашником. Вот он чуть повернул к ней голову, и она вспыхнула. Удивленная, почти помертвевшая от счастья…

Анна Георгиевна увидела эти очень светлые, беззащитно-добрые, но одновременно такие глубокие глаза сына.

– Паша! А что ты делаешь здесь, на Соколе?! – невольно вырвалось у нее.

Он, казалось, не понял, что она обращается к нему.

Узнал! Окаменел! Лишился дара речи! Его глаза наполнились слезами. Попытался привстать… Но не смог!

А она, Анна Георгиевна, уже почему-то бежала. Проталкивалась сквозь толпу, все время задевая своими сумками прохожих. Ее гнало какое-то потрясение! Чувство непоправимой ошибки – ведь в эти годы Паше, ее сыну, ее собственному ребенку, могло быть не больше двенадцати – четырнадцати лет!

Именно с ним, еще подростком, она должна была прийти к Марии Ивановне – они ведь так и договаривались!

Анна Георгиевна оглянулась. Всё было не так! Не как в пятидесятые годы. Масса больших домов. Тучи машин. Какие-то огромные стенды-рекламы, в большинстве иностранные…

Анна Георгиевна поняла, что попала в другое время!..

Мир, пока ее не было на Земле, безнадежно изменился!

Иван Васильевич Макаров-Романов к своим почти пятидесяти годам превратился в представительного, но все еще моложавого, стремительного в движениях, мыслях и поступках мужчину. На него нередко оглядывались на улице как девочки-студентки, так и женщины в полной зрелости и красе…

Он был поразительно некрасив – в отца мосластый, с чуть асимметричными крупными чертами лица… Но одновременно весь подтянутый, юношески стройный, с очень красивыми, длинными пальцами. Иван был почти воплощением пусть диковатого, но природно-пластичного, даже животного мужского начала. Если бы не глаза!

Глаза у него были как у какой-нибудь Гретхен из старой немецкой пасторали. Подчас молоденькие кокетничающие медсестры обращались к нему почти по-братски:

– Иванушка Васильевич! А вы когда-нибудь в зеркало смотритесь?

– А зачем? – довольно хмуро отвечал Макаров-Романов и, мельком взглянув в большое зеркало, видел только тугие, курчавящиеся вихры, которые не поддавались никакой расческе. Угрюмое, бритое, местами угреватое лицо.

Он не видел самого главного – почти лазурно-голубых, с чисто-чисто белыми веками, бездонных и таких добрых, как будто навсегда изумленных, глаз.

– Вам бы, Иванушка Васильевич, на паперти стоять. Больше бы зарабатывали, чем у нас в клинике.

– Это почему? – искренне не понимал Макаров-Романов.

– А вы как глаза свои на какую-нибудь богатенькую миллионершу распахнете, – смеялась немолодая, черноглазая, бровастая старшая медсестра Оксана, – так она вам сразу кошелек отдаст! Со всеми долларами, рублями и прочим. Да еще серьги и кольца с себя снимет!

– Вы-то откуда знаете? – недоумевая и сердясь, спрашивал Иван.

– Я-то бы уж точно, – вздохнула Оксана, – всё отдала.

– Ине вы одна! – отчего-то развеселились молоденькие – в одинаковых белых халатах, шапочках и бахилах – медсестры.

– Чепуху какую-то порете! – вдруг рассердился Иван. Покраснел и быстро вышел из ассистентской…

Дело было в том, что Макаров-Романов до сих пор был неженат.

Всем заинтересованным была известна его романтическая история… Сразу после блестящей защиты кандидатской диссертации, вызвав гром и молнии на свою голову со стороны собственного учителя академика Соболева, который тут же выгнал его из своей клиники, Иван умчался в Грецию. На сколько? К кому?.. Ничего не было известно…

– Пропал! К чертовой матери! – кричал академик.

Постепенно выяснилось, что причиной резкого поворота судьбы блистательного хирурга и любимца всей Первой градской больницы, стала некая весьма привлекательная особа, уже имевшая семнадцатилетнюю, тоже весьма симпатичную дочку.

Сначала говорили, что он открыл в Афинах собственную клинику. (Возможно, на ее деньги – особа была при какой-то большой нефтяной трубе.)

Потом стало известно, что он учит греческий и должен сдать экзамен на местный врачебный диплом. Все единодушно решили, что при его упертости, способности к языкам ему все это – раз плюнуть! И вообще – любовь!

На второй год своего пребывания в Греции Макаров-Романов, конечно, сдал на греческий врачебный диплом и уже вовсю делал «очень частные» операции в частных, но знаменитых клиниках. Получая за них пятую часть причитавшегося ему гонорара.

А «особа» с дочкой, присосавшись намертво к афинской части великой русской неучтенной нефтяной трубы, купила себе приличнейший особняк, в котором – практически на правах альфонса – и существовало это талантливейшее, честнейшее и чистейшее русское чудо – «Иванушка» Васильевич Макаров-Романов. Сын боевого генерала и Героя Советского Союза, потомок известного из известнейших русских дворянских родов, боковая ветвь которого, в лице его прапрадеда, из-за служения все тому же бедному, простому русскому народу еще во времена Александра Первого порвала со своим двоюродным дядей и уехала учиться в Германию, на медицинский факультет в Гейдельберг…