– Нет, – сказал Снерг. – Конечно, выглядело заманчиво – Мировой Совет в растерянности, кафедра пуста, и тут на нее взлетаю я и начинаю пророчествовать. Восемнадцатое брюмера Станислава Снерга, только без штыков и крови. Не получилось бы у меня ни брюмера, ни разных прочих вандемьеров. Взвалить на Совет еще одну загадку в такое время…

– Интересно, как вписывается в твою гипотезу Эльдорадо?

– Как возможный результат нашей затянувшейся глухоты и слепоты.

– Так спокойно?

– Да! – Снерг изо всех сил старался не показывать, что заметил неприязнь, сквозившую в панаринских репликах. – Да! Там триста пятьдесят тысяч человек. И мои друзья. И моя любимая женщина. А я спокоен, я верю, что я прав, что дядя Мозес был прав. И я прилетел к человеку, которого знаю больше двадцати лет, чтобы ему первому все рассказать, чтобы он стал моим единомышленником. Мы же всегда были вместе, Тим.

– Двадцать лет спустя, как ты помнишь, мушкетеры разделились на два лагеря… – сказал Панарин.

– Простите, мне пора. Главное, думаю, прозвучало, – поднялся все понимающий человек Муромцев. – Я думаю, вы до отлета ко мне заглянете, Стах.

Марина вышла следом без всяких объяснений.

– Что с тобой, Тимка? – спросил Снерг.

– А ты не понял?

– Н-ну…

– Понял, – сказал Панарин. – Тебе да не понять… Если все это правда – мне зачеркивают последние пятнадцать лет жизни. Если звездолеты не нужны – куда же мне теперь прикажешь, Стах? Я ничего больше не умею и ничего больше не люблю. Даже если нам дадут Вселенную, она уже будет не моя. И ты уверен, что у них – ладно, считаем, что ОНИ существуют, – не найдется чего-нибудь, упраздняющего твое Глобовидение? Может, и оно чему-то там мешает?

– Возможно.

– Вот, – сказал Панарин. – Для тебя это лишь «возможно». А я уже списан. Самое страшное – что я все понимаю. Объективные законы, высшие галактические критерии… Против законов природы не попрешь. Но динозавр, который сознает, что должен вымереть согласно объективным законам, мучается неизмеримо сильнее динозавра, не понимающего, откуда свалилась напасть… Скажешь, нет?

– Я с тобой согласен, – сказал Снерг. – И это еще одно «самое страшное»…

– Господи, ты же даешь Каратыгину такой козырь… Он же не преминет облобызать тебя с головы до пят. И у тебя появится влиятельный союзник. Примешь его в союзники?

– Да, – дернул губами, не разжимая зубов, Снерг.

– Платон мне друг. Но истина дороже?

– Да, – сказал Снерг. – Значит, ты против меня?

– Я – за звездолеты.

– А если… Помнишь – «ты убит!»?

Это было в детстве – старинные дворы, овраги, тополевая роща. Ватаги пацанов со шпагами, мушкетеры короля и гвардейцы кардинала, и если тебе задевали правую руку, изволь переложить шпагу в левую, а уж коли острие вражеской шпаги коснулось груди – ты убит, и точка, и изволь оставаться убитым до конца баталии, и не поможет наливший лицо жаром бойцовский азарт. Ты убит. И не сослаться на то, что д’Артаньяна убить нельзя – во-первых, что за д’Артаньян, коли позволил шпаге коснуться своей груди, а во-вторых, тебе резонно возразят, что и храбрый гасконец смертен…

– Да нет, – сказал Снерг. – Тимка, ты успокоишься, все обдумаешь и все поймешь. Черт, что тебе в конце концов важнее – Вселенная или звездолеты?

– Я не знаю, – глухо сказал Панарин. – Кажется, ты прав – «я убит»…

Он вышел. Снерг смотрел ему вслед. Что же, получается, так и выглядит пресловутый психологический шок? Может быть, Тимка все поймет. Может быть, нет.

Ты делаешь открытие, которым вправе гордиться, но оно ударяет по твоему другу, по его мечте и его жизни, по тысячам таких, как он, – им предстоит расстаться с делом своей жизни, но удастся ли им найти себя в другом деле, смогут ли они преодолеть шок? Новые свершения – грандиозны, но вы не к ним стремились, не их ждали. Колумб в рубке трансокеанского лайнера, Фархад, вдруг получивший шахский дворец и благословение на брак – желания вроде бы исполнены так, что и не снилось, но что-то покалывает занозой… А кто следующий, кто на очереди? Что принесет оборотная сторона медали?

Но об одном не имеешь права забыть – те, кто будут жить сто лет спустя, будут в непредставимом тебе мире как нельзя более счастливы – это будет их мир, их свершения, о которых ты понятия не имеешь. Большое ли имеют значение в этих условиях горькие мысли людей переходного периода?

Снерг представил звезду на своей ладони, невесомый апельсин, бархатистый и зыбкий, отчего-то ничуть не обжигающий. Теплой была звезда.

Панарин шел по улице, пока она не кончилась, и дальше было бескрайнее дикое поле, кончавшееся вдали синими зубцами гор. Здесь начиналось небо – не то, обкромсанное до жалости высотными домами, а настоящее, бескрайнее, где только и оцениваешь громаду облаков. Горы подавляют порой. Но небо за городом – никогда. Может быть, потому, что человек стремился к небу всегда, а горы ему порой лишь мешали.

Над травой бугрился валун, забытый проползшим и сгинувшим в незапамятное время ледником. Какой-то астроархеолог трудолюбиво выжег на нем лучевым резаком Великого Бога Марсиан. Марина сидела рядом с валуном, подтянув колени к подбородку, смотрела в сторону гор. Панарин опустился рядом. Ее взгляд колыхнулся, как цветок на волне, вновь отчужденно ушел в сторону. На щеке не успела просохнуть влажная полоска.