она тоже нравилась, хотя и не очень, но зато все знали, что ей
— Знаешь, что Сашка сочинил? — спросил Алексей, осторожным журавлем вышагивая вокруг маленькой Оли. «Еще одна ушла, оставив след багровый, на темном небе красной лентой след. Что ждет ее за чернотой покрова? Чужой звезды неверный белый свет? Чужих миров пространства голубые? Чужих небес прозрачные глубины?» Ну как?
— Хорошие стихи, — неуверенно сказала Оля. — Только вот рифма — «голубые — глубины»… Как-то не очень, тебе не кажется?
— Рифма завтрашнего дня, — уверенно заявил Алексей, все про все знающий. — Хотя стихи и вправду мура. Налицо — полная оторванность от реальной жизни. Чужие миры, чужие небеса… Идеализм. У нас в своих небесах дел невпроворот. Смотри, — он задрал голову. В белесом, даже облачком не замутненном небе возник крохотный самолетик, лихой и нахальный летун, насилуя мотор, полез наверх, в вышину, заложил крутую петлю Нестерова, как с горки, скатился с нее и умчался за лес — в сторону села Дьякова. — Вот о чем писать надо, — и пропел приятным баритоном: — Все выше, и выше, и выше… — оборвал себя, воскликнул, рисуясь: — Ах, жалко, что я в свое время в Осоавиахим не двинул. Летал бы сейчас, крутил бы всякие иммельманы, а ты бы смотрела.
— Ты и так талантливый, — осторожно сказала Оля.
— А вот этого не надо, ярлыков не надо, — строго заметил Алексей, хотя, может, и чересчур строго. — Кто талантливый — время рассудит. Во всяком случае, я о чужих мирах не пишу и Сашке не советую.
— Но ведь можно и помечтать…
— Мечта должна быть реальной. Помнишь у Маяковского: весомо, грубо, зримо.
— Грубо-то зачем?
— Грубо не значит хамство. Грубо — в том смысле, чтоб не церемониться с теми, кто нам мешает.
— С Сашкой, что ли? — засмеялась Оля.
— Сашка — свой в доску, только жуткий путаник. В голове у него вместо мозгов каша «геркулес».
— Я есть хочу, — невпопад сказала Оля.
— Ага, — согласился Алексей. — У меня есть рубль.
— А у меня два, — радостно сообщила Оля.
— Тогда живем! — завопил Алексей, схватил Олю за руку, и они побежали по склону к церкви-ракете, уменьшались, уменьшались, вот уже и скрылись совсем.
— Ну что, остаешься? — спросил невидимый черт. Душа Алексея Ивановича, еще полная умиления и сладких предчувствий, неслась невесть где, в надзвездном, быть может, мире.
— Остаюсь? — спросила она, душа то есть. — Не знаю, попробовать разве?
— Некогда пробовать, мчим дальше. Только сначала — перебивка, ретроспекция, кусочек
И снова был ринг.
Алексей мягко передвигался, боком, боком, держал левую руку впереди, тревожил ею тугие перчатки Пашки, а Пашка все мельтешил, все пытался поднырнуть под его руку, провести серию по корпусу, даже войти в клинч.
Вот он качнулся влево, чуть присел, выбросил свою левую, целясь противнику в грудь, но Алексей разгадал маневр, отстранился на какой-то сантиметр, и Пашкина рука ткнула пустоту, он на мгновенье расслабился, открыл лицо. Алексей — автомат, а не человек! — поймал момент и бросил правую вперед, достал Пашкин подбородок. Голова Пашки дернулась от удара, но он устоял, оловянный солдатик, снова ушел в глухую защиту, а судьи вокруг ринга наверняка все заметили, наверняка записали в своих карточках полновесное очко Алексею.
— Стоп! — сказал черт. — Конец перебивки.
И внезапно материализовалась знакомая институтская аудитория, небольшая комната со сдвинутыми к стене столами, за одиноким длинным столом посреди — комсомольское бюро в полном составе. Алексей, Оля, Нина Парфенова, Давид Любицкий, ну и, конечно, строгий секретарь Владик Семенов, драматург и очеркист, гордость института, его статьи печатались в «Комсомолке», его пьесу в трех мощных актах поставил МХАТ, и ее много хвалили в центральной прессе.
Впрочем, Алексей тоже был гордостью института, поскольку опубликовал уже пять или шесть рассказов, а первая повесть его яростно обсуждалась на семинаре, без критики, ясное дело, не обошлось, но начхать ему было на критику, поскольку повесть взял «Новый мир» и собирался вот-вот напечатать.
А Сашка Тарасов, который сидел на стуле перед этим грозным синклитом, никакой гордостью не был, писал стихи километрами, а печатался мало, все его, безыдейного, на интимную лирику тянуло, на вредную «есенинщину». А сейчас и вообще такое открылось!..
— Все члены бюро знают суть дела? — спросил строгий Семенов.
— Все, — сказала Нина Парфенова, — давай обсуждать, чего резину тянуть.
Но строгий Семенов не терпел анархии, все в этой жизни делал последовательно, по плану.
— Скажи, Тарасов, членам бюро, откуда ты родом?
— Как будто ты не знаешь, — ощетинился Сашка.
— Я вопрос задал, — стальным тоном сказал Семенов.
— Ну, из-под Твери.
— Не «ну», а «из-под Твери». А кем был твой отец?
— Да знаешь ты!
— Слушай, Тарасов, не занимайся волокитой, отвечай, когда спрашивают, — вмешался Давка Любицкий, который тоже гордостью не был, но был зато большим общественником, что само по себе звучит гордо.
— Регентом он служил, в церкви, — отчаянно, с надрывом, закричал Сашка.
— Но ведь не попом же, а регентом. Голос у него, как у Шаляпина, пел он, пел, понимаете?
— Шаляпин, между прочим, эмигрант, — заметила Нина.
— Я к примеру, — успокаиваясь, объяснил Сашка.
— Научись выбирать примеры, — сказал Давка. — Но, замечу, Шаляпин в церковь не пошел.
— Шаляпин учился петь, а моему отцу не на что было учиться. Он шестой сын в семье. В бедняцкой, между прочим.
— Мы что, Шаляпина обсуждаем? — вроде бы в никуда, незаинтересованно спросил Алексей.
— Нет, конечно, — Семенов был абсолютно серьезен. — Шаляпин тут ни при чем. Более того, твоего отца, Тарасов, мы тоже обсуждать не собираемся. Нас интересует странное поведение комсомольца Тарасова.
— Дети не отвечают за грехи родителей, — тихо сказала молчавшая до сих пор Оля.
— Верно, — согласился секретарь. — Но комсомолец не имеет права на ложь. Что ты написал в анкете, Тарасов? Что ты написал про отца? Что он был крестьянином?
— Я имел в виду вообще сословие.
— Во-первых, революция отменила сословия, во-вторых, он был церковнослужителем. Да, дети не отвечают за грехи отцов, и если б ты, Тарасов, написал правду, мы бы сейчас не сидели здесь…
— И я бы тоже, — не без горечи перебил Сашка. — Черта с два меня приняли б в институт…
— Значит, ты сознательно пошел на обман?.. Грустно, Тарасов. Грустно, что комсомол узнает правду о своем товарище из третьих рук.
— Из чьих? — спросила Оля.
— Письмо было без подписи, но мы все проверили. Да и сам Тарасов, как видите, не отрицает… Я думаю, Нина права: нечего резину тянуть. Предлагаю исключить Тарасова из комсомола. Какие будут мнения?
— Я за, — сказал Любицкий.
