Алексей Костров густо намыливает щеки, верхнюю губу, подбородок. Плотная, рыхловатая от множества мелких пузырьков пена делает его седобородым.

«Наверное, буду таким в пятьдесят…» — думает он улыбаясь.

А пока ему всего тридцать. Тоже солидная цифра. Почти полжизни. То, что сегодня не только день рождения Кострова, но и день присуждения ученого звания доктора наук, могло бы избавить его от вопроса самому себе: «А как же ты прожил ее, эту почти половину жизни?..» Но он все-таки задает себе этот вопрос и лишь тяжело вздыхает в ответ. Все бы нужно начать заново и совсем по-иному…

Алексей снова вздыхает и берется за бритву. От неловкого движения настольное зеркальце слегка смешается. В нем теперь уже не лицо Алексея, а распахнутое окно комнаты. За окном вздымаются к небу ажурные опоры огромной параболической антенны радиотелескопа. Картина эта возвращает Кострова к тревожным мыслям о радиоизлучении Фоциса.

Сколько уже предпринято попыток обнаружить и выделить из радиоизлучения Галактики искусственные сигналы? Самые совершенные параболические рефлекторы пока не дали никаких результатов. А чего добились американцы, раньше всех начавшие «прослушивать» ближайшие звезды? Даже их высокочувствительная приемная аппаратура, построенная по проекту «Озма», ничего не принимает пока, кроме излучений межзвездного водорода.

Что-то даст теперь окончательный анализ Фоциса? Тридцать световых лет шли они до нашей планеты, слабея и искажаясь в космическом пространстве. Удастся ли обнаружить Галине Басовой хоть какие-нибудь элементы модулирующей функции в структуре их спектра?

Галина Басова… Алексей снова вздыхает при одном только воспоминании о ней. Сегодня все сотрудники радиообсерватории придут с поздравлениями. Придет и она…

Чествовали Алексея Кострова в небольшом конференц-зале. За столом президиума — смущенный виновник торжества. Рядом с ним — заместитель директора астрофизического института, по другую сторону — директор радиообсерватории Басов.

— Ну к чему эта шумиха? — шепчет Басову Костров. — Можно было бы и поскромнее…

— Да ты что?! — шипит на него директор. — Думаешь, это только твое личное торжество? Приехал бы разве Петр Петрович? А мы тут у него выклянчили кое-что по такому случаю. Слушай-ка лучше, как он тебя превозносит…

Заместитель директора астрофизического института, профессор Петр Петрович Зорницын, и в самом деле произносит в честь Кострова такую речь, что у Алексея даже щеки горят от смущения.

— Спасибо, Петр Петрович! — говорит он растроганно, когда профессор, кончив свое выступление, протягивает ему руку. — Спасибо за добрые слова. Я, конечно, не такой уж талантливый, каким вы меня изобразили, но, как говорится, постараюсь со временем оправдать доверие…

Настроение у всех приподнятое. Всем хочется говорить, и все говорят приветственные речи. Просит слово даже комендант обсерватории Пархомчук, служивший когда-то начальником пожарной команды и сохранивший с той поры военную выправку. Он одержим страстью к латинским изречениям и к замысловатой астрономической терминологии. Научные сотрудники над ним добродушно подшучивают, но по-своему любят.

— Алексею Дмитриевичу первому в нашем научном учреждении присуждена степень доктора наук, — торжественно начинает Пархомчук свою речь. — Он у нас, как говорили древние латыняне, примус интэр парэс, что означает в переводе первый между равными. Ибо, как я понимаю, все тут присутствующие имеют равные права стать докторами.

«Присутствующие» многозначительно переглядываются, с трудом сдерживая улыбки. Астрофизик Мартынов шепчет Галине:

— Люблю я слушать Пархомчука. Всегда услышишь что-нибудь обнадеживающее.

Пархомчук между тем продолжает развивать свою мысль:

— На мой взгляд, научное учреждение без доктора наук — все равно что пожарная команда без брандмайора. Но у нас есть теперь свой доктор. Это не плохо для начала. У остальных все впереди, ибо волентэм дукунт фата, нолентэм трахунт,[1] и этому надо только радоваться.

Всех очень смешит это изречение древних стоиков, но Пархомчуку все позволяется, и его вознаграждают дружными аплодисментами.

После речи коменданта просит слово Галина.

— Давайте и в самом деле порадуемся, — весело говорит она, — что в нашей, самой молодой в стране, обсерватории уже есть свой доктор наук, тоже очень еще молодой для такого почтенного научного титула.

Вечером собираются в маленьком двухкомнатном домике Алексея Кострова. На сей раз — в связи с его тридцатилетием. Снова поздравляют и дарят разные безделушки. Басов звонко целует его в обе щеки и протягивает вырезанную из кости фигурку шимпанзе.

— На, прими этого антропоида и люби его, как брата своего.

— А от меня примите соловушку, — улыбается Галина, протягивая на ладони серенькую птичку.

— Совсем как живая! — восхищается Костров.

— Не «как», а на самом деле, — смеется Галина и начинает тихонько насвистывать.

Птичка смешно вращает бусинками глазок и вопросительно смотрит на Галину. Затем запрокидывает голову и заливается звонкими трелями, точно воспроизводя мелодию алябьевского «Соловья».

Все аплодируют.

— Вот что значит кибернетика! — замечает астрофизик Мартынов. — Наша Галина Александровна этой пташкой утрет нос самому Клоду Шэнону с его «самообучающимися зверьками».

— А вы читали сообщение о «жизни и привычках» уолтеровской «Machina Speculatrix»?[2] — спрашивает Басов.

— А как же? Машина Уолтера реагирует на источники света, обходит препятствия, обладает «инстинктом самосохранения», сама идет на перезарядку, поддается «обучению», способна «забывать»…

— Послушайте, мы присутствуем на дне рождения хозяина этого дома, — возмущается чей-то бас, — а не на симпозиуме по вопросам кибернетики!

— Хорошо, что хоть вспомнили наконец, с какой целью мы здесь находимся, — смеется Галина. — Позвольте же мне в таком случае вручить Алексею Дмитриевичу моего «Соловушку».

Она протягивает Кострову кибернетическую птичку и торопливо целует его в щеку.

Потом все пьют шампанское и произносят тосты в честь Алексея, а он смущенно отшучивается и испытывает странное удовлетворение оттого, что Галина сидит поодаль от него, рядом с мужем.

— Хорошая пара, — шепчет Алексею жена астрофизика Мартынова.