управлялись. Лишь бы только все до единого миномета вели огонь по врагу!

Но все же у нас потери были меньше, чем в стрелковых ротах. У тех обновлялся личный состав в течение недели-двух. Трогательно было ощущать их заботу о нас — минометчиках. Они сами запасались минами, заранее в своих окопах готовили площадку для установки миномета: наше близкое соседство поднимало у них боевой дух. За наши стволы-трубы они прозвали нас «самоварниками»… Поэтому в минуты затишья мы бывали частыми гостями в стрелковых ротах.

Однажды стрелки встретили меня строгим предупреждением, что на переднем крае фашистов появился снайпер — уже семеро наших неосторожных солдат поплатились жизнью. Сел я рядышком с убитыми солдатами и призадумался… Снайпера надо уничтожить!

Сходил в свою роту и рассказал о снайпере Суворову: вот бы, мол, его обнаружить!

— Нашему бы теляти!.. — непонятно усмехнулся Павел Георгиевич. Трудненько это делается, Мансур!

Единственный способ обнаружения у нас был — наблюдение через перископ-«разведчик». Я вооружился тем перископом, вернулся в стрелковую роту и приступил к длительному и трудному наблюдению фашистского переднего края и нейтральной полосы.

Сколько ядовитых реплик о бесполезности моей затеи выслушал я в тот день! Воронки, трупы, изуродованная техника — в этом хаосе обнаружить притаившегося снайпера — иголку в стоге сена найти! Сотый раз шарю перископом по бесконечной равнине, фиксирую в памяти контуры подозрительных кочек.

— Померзнет, померзнет и уйдет! — слышу за своей спиной.

Это о снайпере. Не знаю, как он, а я действительно замерз, да и глаза устали.

Пока я прыгал по траншее, согреваясь, один молодой комроты, увлеченный моим примером, тоже припал к окуляру, но быстро ему надоело это дело, и, приняв вид озабоченного более серьезными делами, сгорбившись, комроты подался вдоль траншеи, грозно, по-командирски бросая встречным: «Осторожно! Не высовываться мне!»

А меня азарт взял. Как свою ладонь, изучил мельчайшие детали равнины и уже узнавал их, в очередной раз просматривая слева направо, с каждым разом сокращая число наблюдаемых точек, сужая круг…

И к полудню я остановился на одной «кочке». Глазам не верю — это он! Теперь уже боюсь потерять: а вдруг переползет на запасную огневую точку!.. Суворов подоспел вовремя! Не отрываясь от перископа, я ему доложил обстановочку. Решили использовать винтовку одного старого солдата-сибиряка.

— Мой винт бьет без промаха, — сказал тот, передавая винтовку. — Отдали бы мне ее после войны в тайгу! Не надо бы мне ни ордена, ни медали, а только бы эту «централочку»!..

Ухоженную «централочку» осторожно уложили на мой бруствер. Суворову теперь надо было спровоцировать снайпера на выстрел, чтоб выиграть у него десять мертвых секунд, пока он будет перезаряжать свою винтовку.

Торопясь, Павел Георгиевич обвязал платком саперную лопатку, грязью намазал на ней глаза, рот и, нахлобучив на нее свою ушанку, осторожно стал высовывать за бруствер… «Кочка» встряхнулась, лопатка звякнула. Я молниеносно приложился к ложе «централки» и выстрелил. «Кочка» осела чуть-чуть, а со стороны фашистов сердито застрочил пулемет. Наши пулеметчики огрызнулись тем же.

Маленько погодя, когда все стихло, в сторону «кочки», смотрим, ползут, как ящерицы, две фигуры. И этих фрицев мы приморозили, а как стемнело, слазали к убитому снайперу наши смельчаки, принесли трофеи. В блокноте снайпера увидели мы неприятную для нас «бухгалтерию» — 87…

Но в эту же ночь я крепко проштрафился.

На нашем участке ожидали попытки окруженных немцев прорваться к западу. Спать в окопах было приказано по очереди. Но трое суток уже прошло, как мы ждем прорыва, а немцы вроде и не думают об этом. Ну и бдительность стала притупляться. Не мне бы после утомительного дня охоты за снайпером проявлять такую инициативу, но уболтал я все же своего любимого командира, уговорил его поспать первым.

В общем, Суворов уснул. Я же уснул так незаметно для себя, что много лет спустя и теперь не пойму, как это я мог мгновенно потерять свое сознание. Упал в обмороке после напряженного дня? Как убитый, лежал в этом состоянии, перешедшем в глубокий сон? Не знаю. Но больше никогда не случалось со мной такое…

Немцы пошли сплошной лавиной, колоннами на прорыв из окружения через наши головы — со своими танками, машинами, тягачами.

Наши артиллеристы открыли огонь и подожгли два десятка танков и машин.

Но немцы напирали.

Наши стрелковые роты отходят назад. Все наши передовые подразделения, не выдержав сплошного натиска пьяных фашистов, организованно и медленно, но отходят назад, прижимаясь ко второму эшелону нашей оборонительной линии, чтобы дать возможность ему использовать всю свою достаточно сильную огневую мощь…

А мы спим. Вижу весь этот реальный бой в своем глубоком сне. Сознание мое воспринимает бой как сон и не требует, чтоб я проснулся. Но еще какая-то совершенно независимая бдительная клетка моего мозга откуда-то из непостижимой глубины кричит мне: «Проснись! Это не сон!» Кому верить? Проснуться или нет? «Открою хоть глаза», — решил я.

Разлепил я глаза, не сплю, кажется, а картина сна продолжается без изменения… Что же это за дьявольщина?!

Суворов тоже проснулся.

— Ну что, Мансур, как дела?

— Фашисты прорвали оборону, — пробормотал я.

— А мы с тобой спим?!

Суворов сначала осторожно слушал, как над нашими головами двигались фашисты: танк, который горел перед нашим окопом, заставлял фашистов обходить его, и мы оказались в «мертвой зоне». Это нас спасало теперь, когда мы проснулись.

Суворов приказал мне сидеть смирно, а сам потихоньку высунулся и замер. Потом сполз обратно, и мы стали держать военный совет.

Моя слуховая ориентация во сне меня не обманула. Судя по тому, что удалось Суворову увидеть наверху, фашистов остановили на рубеже второго эшелона нашей оборонительной линии. Грохот боя от нас не удаляется, стоит на месте в двух-трех километрах от нас — там, где наш второй эшелон. Нам необходимо подождать еще пару часов, и если полк не вернется сюда обратно, то нам с Суворовым придется, пока ночь, самим пробиваться к своим… Но мы были уверены в том, что наши должны вернуться сюда и загнать фашистов обратно в «котел».

Суворов высунулся опять на свой НП, а я притаился на дне окопа со своими думами… И думы мои были печальными. Как же это так я отключился и уснул на своем посту? Ненавижу себя за это! Хоть бы сам один теперь страдал, было бы не так стыдно. Суворова жалко. Он не бранит меня, а мне еще тяжелей от этого. Он, наверное, сейчас думает так: «Сам я виноватый, что доверил Абдулину дежурство. Что с него возьмешь? Несерьезный, безответственный этот Мансур, сопляк еще. Если благополучно выберусь из этой истории, то больше с Абдулиным не буду дружить. Откажусь от такого беспутного шалопая. Ничего нельзя доверять ему спит на ходу…»

Сижу я и разбираю себя по косточке. И делаю вывод: «Да, на сон я падкий, и никак я не могу терпеть ночью без сна! Да, Суворову такой друг, как я, не нужен. Я и сам себе не нужен такой! И в самом деле, почему я такой непутевый? Если благополучно выпутаемся из этой ловушки и вернемся в свой батальон, то и комбат спасибо не скажет! Отберут у меня медаль „За отвагу“, исключат из партии… Худо дело. Худо».

Я застрелился бы давно, но не хочу совершить еще одну подлость по отношению к Суворову… Сам себя кончу и его оставлю одного в этот опасный момент!

Грохот боя слышу все время. Горят около двух десятков немецких танков, фашисты двигаются