поддерживал Хьюберт, а другой рукой он опирался на свой посох. Именно он, как архиепископ Ремутский, должен был благословить войска в поход. Таммарон двинулся в сторону Райса-Майкла, чтобы подвести того к Ориссу, но король уже сам снял с головы корону и передал ее Микаэле. Няня Оуэна подвела мальчика к родителям. Теперь на нем был алый плащ, защищавший от сырости. Райс-Майкл, нагнувшись, поднял сына на руки и поцеловал его. Затем он повернулся к архиепископам и опустился на колени, по-прежнему сжимая ребенка в объятиях. Войско начало взволнованно перешептываться, поскольку все осознали, что король намерен именно таким образом получить благословение Орисса.
В наступившей тишине раздался приглушенный стук – это пикеносцы ударили копьями о землю. Конные лучники отдали честь своим оружием, спрятанным в промасленные кожаные чехлы против сырости. Головы в шлемах склонились, когда Орисс вскинул правую руку, и знаменосец слегка нагнул стяг Халдейнов.
– Benedicat vos omnipotens Deus: Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus.
– Аминь, – отозвался Райс-Майкл, и сотня голосов присоединилась к нему. Он перекрестился, затем начертал знак креста над головой сына и медленно поднялся на ноги. В тишине громом прозвучал приветственный вопль, вырвавшийся из сотни глоток. Копья вновь ударили о землю, и луки взлетели в воздух. Расцеловав сына в обе щеки, Райс-Майкл передал его матери, затем поднес ее руку к губам, последний раз в безмолвном прощании встретившись с ней глазами.
После чего он развернулся и двинулся вниз по ступеням, натягивая перчатки, и вскочил в седло крупного серого жеребца, которого теперь держал в поводу Катан. Он не решился оглянуться на жену и сына, оставшихся за спиной. Квирик протянул королю шлем с открытым забралом, украшенный золотым обручем, и когда Райс-Майкл надел его на голову, то внезапно осознал всю значимость происходящего. Стяг Халдейнов в руке Фулька… Всего лишь раз в жизни он скакал под этим знаменем по праву, как король Гвиннеда, в тот хмурый ужасный день собственной коронации, когда рассудок его был затуманен снадобьями, что давали ему сановники, а сердце жгла неутолимая боль и скорбь по погибшему брату, который должен был править вместо него.
Былая скорбь вновь вернулась и сжала горло. Ему хотелось самому взять в руки стяг, как это часто делал Джаван, но он знал, что подобное проявление независимости дорого обойдется ему, едва лишь они остановятся на привал, – если только Альберт сможет сдержаться и не отчитать его при всех задолго до этого. И все же стяг, символизировавший независимость Гвиннеда, теперь был как никогда близко, и именно ему надлежало охранять и защищать его. И, возможно, лишь теперь, наконец, Райсу-Майклу представится возможность отвоевать себе свободу, ради которой погиб его брат Джаван.
Конечно, это произойдет не сразу, но очень скоро. По крайней мере, на поле брани король способен отвагой заполучить то, чего не смог добиться робостью и послушанием в заточении, в котором находился эти шесть лет. Конечно, риск был велик, и прежде всего он рисковал навсегда потерять эту женщину в сером плаще, что сейчас держала за руку маленького мальчика в красном одеянии. Тех самых, что провожали его сейчас взглядами со ступеней… Но и победа принесла бы многое. Свободу и для них, и для него самого.
У него за спиной Катан с Удаутом тоже стали садиться в седло, причем Удауту стоило большого труда справиться со своим капризным скакуном, прежде чем он сумел направить его к дворцовым стражникам, которые должны были провожать короля до городских ворот. В душе Райса-Майкла возбуждение боролось с печалью. Он помахал рукой в перчатке всем тем, кто оставался в замке, стремясь в последний раз запечатлеть их образ в памяти. Затем развернул своего жеребца к воротам и, более не оглядываясь, двинулся следом за Раном и Альбертом. Кавалькада двинулась вперед довольно резво, поскольку туман вдруг обернулся противной моросью, и лошадям не терпелось согреться. Чуть впереди Удаут по-прежнему силился совладать со своим норовистым скакуном, который даже пару раз попытался встать на дыбы, пока всадник с силой не ударил его по шее, приводя к повиновению. Фульк при этом весело заметил, что если бы конь принадлежал ему, он давно бы приказал перерезать ему глотку или, по крайней мере, отправил на выпас к кобылам, на что Катан возразил, что и это был бы не самый лучший выход, поскольку свой скверный нрав жеребец передал бы и потомству.
Не слишком прислушиваясь к спору, Райс-Майкл ударил в бока своего коня и выехал чуть вперед, благополучно выбросив из головы Удаута с его неприятностями. Несмотря на все тяготы грядущих дней, он уже наслаждался ароматом свободы. Все эти годы он старался выезжать на конные прогулки, но ни разу ему не позволяли удаляться больше, чем на пару лиг от города.
Невзирая на дождь, вдоль улиц собрались толпы людей, приветствовавших своего короля, точно так же, как в свое время они приветствовали Джавана, а еще ранее Алроя.
Райс-Майкл наслаждался свободой по пути к городским воротам и даже начал понемногу успокаиваться, стараясь изгнать все тревожные мысли о том, что могло ожидать их в Истмарке, поскольку до прибытия туда оставалась еще целая неделя пути. Он даже осмелился робко прощупать окружающее пространство своими недавно обретенными магическими чувствами, – просто чтобы попривыкнуть немного к этим новым, незнакомым ощущениям. Это было безопасно, поскольку в такой толпе никто не заметил бы неладного, даже если бы среди горожан и нашелся какой-то Дерини, способный ощутить присутствие чужой магии.
Впоследствии он осознал, что ему следовало бы обо всем догадаться, еще когда он заметил странное сияние, окружавшее жеребца Удаута, но в тот момент он решил, что этопросто иллюзия, вызванная, возможно, случайно пробившимся сквозь тучи солнечным лучом, отразившимся в дождевых каплях. Когда начало твориться неладное, то никто не заметил ничего подозрительного в поведении животного. Всем был известен скверный норов этого жеребца, а он капризничал с того самого момента, как конюх вывел его во двор. И вот, внезапно, напугавшись бог весть чего, животное заметалось с диким ржанием и принялось выделывать головокружительные курбеты, то вставая на дыбы, то вскидывая задом. Не ожидавший этого Удаут вылетел из седла, с силой ударившись о стену. Но, судя по всему, взбесившемуся коню было мало избавиться от всадника. Хрипя в убийственной ярости, он принялся топтать его копытами, лягая и кусая не успевших отскочить зевак, покуда один из стражников, у которого отваги было куда больше, чем здравого смысла, не подскочил ближе и, влетев в седло, не вывернул жеребцу голову, ловким ударом перерезав ему горло.
В последний раз всхрапнув, жеребец рухнул наземь. Кровь хлынула из рассеченной шеи, заливая всех, кто оказался рядом, и алые ручейки потекли по камням мостовой. Смельчак-стражник чудом успел отскочить в сторону, чтобы туша лошади не придавила его. От резкого запаха крови взбесилось еще несколько лошадей, которые принялись хрипеть и биться, пока всадники не усмирили их, но к тому времени, когда хоть кто-то смог добраться до лежащего неподвижно Удаута, помочь тому уже ничем было нельзя.
Первыми к коннетаблю подбежали Ран с Катаном, но уже по хмурому выражению королевского оруженосца ясно было, что все их усилия тщетны. Райс-Майкл с трудом успокоил своего перепуганного коня. Стражники, действуя умело и слаженно, принялись оттеснять толпу, чтобы дать дорогу Альберту, который тут же спешился и устремился к Удауту. По пятам за ним бежал Полин и седоволосый лекарь по имени Стеванус.
– Пропустите лекаря! – воскликнул Полин, и Стеванус принялся проталкиваться сквозь толпу всадников, обступивших несчастного коннетабля, а затем рухнул на колени рядом с ним.
Впрочем, Стеванус после быстрого осмотра жертвы мог лишь подтвердить, что смерть пришла к коннетаблю Ремута быстро и почти безболезненно. При падении Удаут сломалсебе позвоночник. Одна рука его была изуродована почти до неузнаваемости, нога подогнулась под совершенно ужасающим углом. Голова осталась практически невредима,если не считать тоненького ручейка крови, стекавшего из раскрытого рта. В глазах застыла не столько боль, сколько удивление. Стеванус закрыл глаза мертвецу и перекрестился, всем видом своим изображая скорбь, а затем осторожно распрямил искалеченную ногу и отошел в сторону. Полин обернулся к остальным.
– Никогда не видел, чтобы лошадь вот так взбесилась, – пробормотал он почти испуганно.
– А мне доводилось, – возразил Альберт и, подойдя ближе, небрежно пнул носком сапога исходящий паром труп жеребца. – Впрочем, все же не совсем так.
Нагнувшись, он принялся снимать седло со спины жеребца, знаком велев одному из стражников придти ему на помощь. Полин, словно спохватившись, присел на корточки рядом с мертвецом и начертал у него на
