равно буду ненавидеть его.
Наступил жаркий день. По всему городу развесили флаги. Лев на гербе Сфорца соседствовал с буйволом Борджиа, и каждый балкон, каждая крыша, так же как и улицы, были заполнены желающими увидеть, как будет въезжать в Рим жених, выбранный папой для своей дочери.
Джованни был вдовец двадцати шести лет с замкнутым характером, к предложенной ему сделке отнесся с некоторым подозрением.
Тринадцатилетняя девочка, которая должна была стать его женой, ничего сама по себе для него не значила. Он слышал о ее красоте, но оставался холоден, его нельзя было соблазнить красотой. Выгоды заключения этого брака многим казались очевидными, но он не доверял Борджиа. Огромное приданое, обещанное за девочкой, — тридцать одна тысяча дукатов, — не будет передано ему, пока Лукреция не станет его женой, а папа поставил жесткое условие, что брак останется формальным, поскольку невеста еще слишком молода. В случае, если она умрет бездетной, деньги перейдут ее брату Джованни, герцогу Гандии.
Сфорца испытывал настоящую робость, вероятно, объяснявшуюся тем фактом, что он происходил из боковой ветви Сфорца из Милана. Он был незаконным сыном Костанцо, властителя Котиньоло и Пезаро, но тем не менее унаследовал состояние своего отца. Сейчас он нуждался в деньгах, и женитьба на богатой девочке сулила блестящие перспективы; он был честолюбив и, если бы мог доверять замыслам Александра, чувствовал бы себя счастливым.
Но он не мог избавиться от накатившего чувства тревоги, когда трубы и фанфары известили о его приближении. Проезжая по Порте дель Пополо, он видел посланные кардиналами и знатными горожанами свиты, чтобы приветствовать его приезд в Рим.
Среди знати он заметил двух молодых людей, выделявшихся среди прочих богатством одежды и элегантностью. Эти юноши были самыми красивыми молодыми людьми, каких когда-либо видел Сфорца. По тому, как они держали себя, он мог догадаться, кто они такие. Он возблагодарил судьбу, что умеет неплохо держаться в седле, одет в пышные одежды и убран золотыми браслетами и ожерельями, одолженными им по такому случаю.
Младший из этих юношей был герцогом, недавно вернувшимся из Испании. Он в самом деле казался невероятно красивым, вид у него был необычным — проведя долгое время в Испании, он теперь вел себя как испанец. Несмотря на торжественность Джованни, можно было легко догадаться, что он умел быть веселым и легкомысленным.
Но внимание Сфорца приковал к себе другой юноша, постарше. Это был Чезаре Борджиа, архиепископ Валенсии. Сфорца слышал о нем такие рассказы, воспоминания о которых заставляли содрогаться. Он тоже был красив, но мрачной красотой. Несомненно, он был очень привлекателен, такой везде окажется в центре внимания. Сфорца догадывался, что внимание большинства женщин, наблюдавших за торжественной церемонией с крыш и балконов, обращено на этого человека. Что в нем завораживало? Он был превосходно одет, драгоценности сияли, но не так, как на его брате. Или манера держать себя выделяла его из всех? Может, проявлялась его гордость, превосходившая гордость всех остальных? Бесспорно, это был Бог среди людей.
Сфорца решил больше над этим не задумываться. Единственное, что он знал, так это вот что — к Александру он относится с подозрением, а в присутствии сына ощущает еще большую тревогу.
Но пока его встречали дружески и тепло. Кавалькада, миновав Кампо ди Фьоре — молодые люди Чезаре, Джованни и Сфорца в центре, — проехала мост Святого Ангела и остановилась перед дворцом Санта Мария.
Сфорца поднял голову. На балконе стояла девочка с золотистыми волосами, на ней было малиновое платье, украшенное рубинами и жемчугом. Она ухватилась за колонну, солнечные лучи играли на драгоценных камнях.
Она посмотрела вниз на своих братьев и на человека, который должен стать ее мужем.
Ей было тринадцать лет, и ее близкие не успели еще лишить ее романтических мечтаний. Она улыбнулась и подняла руку в знак приветствия.
Сфорца мрачно смотрел на нее. Ее юная красота не взволновала его. Он помнил о братьях, ехавших по обеим сторонам, и не переставал гадать, насколько можно доверять им и Александру.
Дворец Санта Мария лихорадило от волнения — повсюду слышался гомон, крики, топот; портные и парикмахеры заполнили комнаты. Духовник Лукреции так долго оставался в ее покоях, что те, кто должен был подготовить ее физически, начинали терять терпение.
Стояла сильная жара — был июнь, — и Лукреция ощущала, как давит вес свадебного платья, расшитого золотом и украшенного драгоценными камнями, стоившими пятнадцать тысяч дукатов. Золотистые волосы охватывала сеточка, украшенная драгоценностями. Адриана и Джулия настояли на том, чтобы накрасить Лукреции лицо и выщипать брови и придать ей вид модной элегантной дамы.
Лукреция никогда в жизни не испытывала такого волнения. Возможно, платье оказалось слишком тяжелым в такой жаркий день, но девушку это не особенно волновало, поскольку она обожала наряжаться.
Она размышляла о церемонии и о людях, которые соберутся, чтобы посмотреть на нее по дороге из ее дворца в Ватикан. Она думала о себе, спокойной и прекрасной, виновнице торжества, окруженной пажами и рабами, которые должны были разбрасывать гирлянды ароматных цветов перед ней, когда она направится к Ватикану. Она едва вспомнила о своем женихе. Замужество совсем не должно заставлять человека задумываться над тем, что его ожидает, — такой вывод сделала для себя Лукреция из того, что видела вокруг изо дня в день. Джованни Сфорца казался ей старым, он редко улыбался, глаза его не вспыхивали, как глаза ее братьев. Он был совсем непохож на них, казался серьезным и немножко суровым. Но она не должна стать его настоящей женой, объяснила ей Джулия, если только сама она не будет настаивать на этом. Она останется в Риме, так что для Лукреции свадьба означала только пышное зрелище, центральной фигурой которого была она сама.
Джулия хлопнула в ладоши и сказала:
— Приведите рабыню, чтобы госпожа Лукреция могла посмотреть на нее.
Слуги поклонились, и очень скоро перед Лукрецией предстала негритянка-карлица. Она была наряжена в роскошное золотистое платье, волосы ее были накрыты украшенной драгоценностями сеткой. Весь ее костюм оказался точной копией наряда Лукреции. Девушка была в восторге — темная кожа карлицы и черные волосы еще сильнее подчеркивали красоту Лукреции.
— Она понесет твой шлейф, — сказала Адриана. — На вас будет забавно и восхитительно смотреть.
Лукреция согласилась и повернулась к столику, на котором стояла ваза с конфетами, взяла одну и сунула ее в рот карлицы.
Черные глаза вспыхнули признательностью, которую питали большинство слуг — и особенно рабов — к Мадонне Лукреции.
— Иди, — строго произнесла Адриана, — еще много дел. — Мадаленна, принеси самый красивый футляр для ароматизированных шариков.
Мадаленна направилась к двери, и тут у нее перехватило дыхание — в комнату вошел мужчина, а мужчинам не положено заходить в комнаты дамы, когда она одевается, но сеньор Чезаре не подчинялся никаким правилам и законам, кроме своих собственных.
— Мой господин, — начала было Адриана, но Чезаре заставил ее замолчать грозным взглядом.
— Чезаре, как ты находишь мое платье? — закричала Лукреция. — Скажи, тебе нравится, как я в нем выгляжу?
Чезаре не обратил на нее внимания и, глядя прямо на Адриану, произнес:
— Я поговорю со своей сестрой… наедине.
— Но, господин, у нас мало времени.
— Я желаю поговорить с ней один на один, — повторил он. — Вы поняли, что я сказал?
Даже Адриана дрогнула перед этим высокомерным молодым человеком, которому исполнилось всего восемнадцать лет. До нее дошли слухи о его жизни в университетах Перуджи и Пизе, и необычность рассказов заставляла ее содрогаться. С теми, кто мешал высокомерному сыну папы, частенько происходили несчастные случаи, а она была не настолько могущественна, чтобы рискнуть обидеть его.
