философия эмпирического научного метода должна быть адекватна: под сомнение была поставлена сама возможность чистого, принципиального различия между эмпирическим и конвенциональным.
Претензии при этом предъявлялись к кантианской теории познания: кантово понятие времени оказывается «слишком узким, чтобы вместить развитие принципа, проделанное естествознанием»185. Равным образом становится затруднительным утверждать далее, что геометрия пространства истинна обязательно и независимо от нашего опыта.
В подобных рассуждениях для Канта исходной является проблема скептицизма: проблема, как возможно знание. Вопрос у Канта стоит, по крайней мере первоначально, не столько о том, как возможно знание вообще, а скорее как вопрос о том, как возможно синтетическое априорное знание, хотя он считал, что эти две проблемы не могут быть разделены, потому что без синтетического априорного знания не будет возможно никакое знание (или опыт) вообще. Синтетическое знание кажется достаточно непроблематичным апостериорно: оно предоставляется опытом, и опыт непосредственно обеспечивает все обоснование, которого такое знание может потребовать. Представление об аналитическом знании также не вызывает у Канта вопросов – возможно, потому, что он думал, что оно так или иначе просто вербально, т.е. слишком тривиально, чтобы его действительно стоило называть знанием. Но синтетическое априорное знание не может наличествовать в опыте уже потому, что оно априорно, и все же Канту представляется ясным, что оно должно иметь место, поскольку мы постоянно полагаемся на такие понятия как понятие причины, объекта и т.д., которые не могут быть получены из опыта, и их применение к миру не может быть проверено опытом. Кант считает, что управлять применением этих понятий должны синтетические априорные принципы. Математика также является не-эмпирической, и по его мнению, не аналитической; в ней также перед нами предстает система синтетических априорных истин о мире.
Такое знание не может быть получено из опыта или непосредственно проверено опытом. Кант рассматривает альтернативное предложение, сделанное Декартом и Лейбницем, согласно которому истина внешне гарантируется некоторой согласованностью между тем, что мы полагаем, и способом, которым существует мир. Но Кант отклоняет этот аргумент как циркулярный: тогда у нас была бы возможность полагать только о том, что уже известно. Он находит инверсионное решение: если не предмет делает возможным свое представление (во всяком случае, сам по себе объект не способен обеспечить свою репрезентацию), то представление должно делать предмет возможным: мы можем знать априорно о вещах только то, что сами мы помещаем в них. Иными словами, не то, как вещи находятся в мире, определяет истинность наших убеждений, но наши убеждения определяют то, что составляет истину.
С такой точки зрения, в пределах мира явлений – мира, каким мы его знаем, знакомого мира пространства, времени и материальных объектов – истина есть вопрос согласованности с
«формальными условиями опыта, то есть условиями интуиции и понятий», с одной стороны, и
«материальными условиями опыта, то есть с ощущением», с другой.
В обоих случаях, удовлетворение этим условиям оказывается согласованием с некоторыми нашими убеждениями, или возможными убеждениями, которые мы могли бы иметь при некоторых обстоятельствах. Истина не является здесь вопросом соответствия с некоторой действительностью, независимой от наших убеждений о ней а состоит в тщательной (полной) связи представлений в соответствии с законами понимания.
Если мы посмотрим с этой точки зрения на аналитическую философию науки, сформировавшуюся в Венском кружке, то окажется, что ее возникновение во многом связано именно с попытками разъяснить точный смысл, в котором признаваемая конвенциональной научная теория может считаться эмпирической теорией. Логическим эмпиристам пришлось защищать требование эмпиризма теории против двух тенденций неокантианства:
отрицания возможности общей релятивистской или конвенционалистской теории (такой, как ОТО186) в силу того, что она очевидно не согласуется с кантовой доктриной априорного характера времени и (евклидова) пространства как категорий внутренней и внешней интуиции, и
стремления увязать общий принцип относительности с Кантом. Так, Наторп не видел никакого существенного конфликта между относительностью и критической философией, считая, что относительность просто подтверждала принятый от Ньютона тезис Канта о том, что все эмпирические определения пространства и времени должны быть относительны, и именно поэтому они с необходимостью предполагают абсолютность пространства и времени для интеллигибельности соотнесения. Нечто сходное – но более технически изощренно и с дальнейшей уступкой – утверждал Кассирер: в то время как полная структура евклидова пространства не может иметь синтетический априорный статус, по крайней мере некоторая более слабая топологическая структура должна быть признана имеющим его, чтобы мы могли видеть и точно оценивать различие между определенными метрическими определениями, которые отличают различные конфигурации, обнаруживаемые в результате наших экспериментов. Эта топологическая структура была бы разновидностью «концептуальной функции».
Чтобы возразить неокантианцам, требовалась артикуляция нового вида эмпиризма, который избегал бы крайностей редукционистского позитивизма махистского толка, равно как и последовательной кантианской априорности. Это должен был быть эмпиризм, который подтверждал бы потребность в конститутивном элементе в познании, но без того, чтобы предоставить этому конститутивному элементу синтетический априорный статус.
Для этого было привлечено такое представление о конвенции в науке, согласно которому предложения, составляющие научную теорию, могут быть разделены на два взаимно исключительных и совместно исчерпывающих категории – эмпирические предложения и координативные (идентифицирующие) определения – где только последний класс имеет статус конвенций, так, чтобы, как только он будет установлен конвенциональным соглашением, истина или ошибочность остающихся эмпирических предложений будет однозначно определена эмпирической очевидностью. Каждое эмпирическое предложение будет в таком случае иметь свое собственное, определенное эмпирическое содержание. Такое представление решало проблему с неокантианством, поскольку включало потребность в конститутивном элементе человеческой умственной деятельности, каковой представляли конвенциональные координативные определения. В то же время никакая конститутивность не признавалась привилегированной, так как в принципе, как считалось, возможна любая из нескольких различных конвенциональных координаций. При этом как только несколько координативных определений будут установлены в соответствии с конвенцией, остальная часть нашей науки будет иметь опытный характер.
Такой подход был связан с утратой доверия к понятиям «аподиктической достоверности» и «синтетических априорных предложений» в точной науке, связанной с укрепляющимся убеждением в невозможности получения таких фактических предложений. Поэтому признание конститутивных функций разума – заимствование оружия у противника – явилось несомненно перспективным ходом. Шлик писал в этой связи:
Вся точная наука, чье философское обоснование несомненно формирует главную цель основанной Кантом теории познания, покоится на наблюдениях и измерениях. Но простые ощущения и восприятие – еще не наблюдения и измерения; они станут ими только при классификации и интерпретации. Таким образом, формирование понятий физических объектов бесспорно предполагает определенные принципы классификации и интерпретации. Теперь я вижу суть критической точки зрения в утверждении, что эти конститутивные принципы –
Однако разработка полной эпистемологии научного знания требует по крайней мере более определенной теории характера и статуса необходимых конститутивных принципов. Если они не синтетические априорные предложения, то что они такое?
Можно сказать, что вся история аналитической философии науки является историей ответов на этот вопрос, включая оспаривание его корректности. Сегодня дискуссии по этой теме ведутся в русле обсуждения
