совсем не похожую на ее детей. Что подумает, увидев ее, муж?

Главный врач возмутился: бесцеремонные невежды, вместо благодарности за то, что их обслуживают, они устраивают скандалы. Обе женщины предпочли замолчать и подождать более подходящего случая. Раскаявшись в том, что легла в больницу, Дигна обвинила в случившемся себя. До этого всех детей она рожала дома с помощью матушки Энкарнасьон; та следила за ходом беременности с первых месяцев и приходила к роженице накануне родов, не отходя от нее, пока родившая женщина не была в состоянии сама заняться домашними делами. Матушка приносила травы для ускорения родов, освященные епископом ножницы, чистые прокипяченные повязки, заживляющие компрессы, мази для сосков, отсосы и расширители, шелк для зашивания и неоспоримую мудрость. Готовясь принять новорожденного, она, болтая без умолку, развлекала беременную местными сплетнями и разными придуманными историями, чтобы скорее шло время и чтобы уменьшить ее страдания. Уже более двадцати лет эта маленькая ловкая женщина, окутанная неистребимым запахом дыма и ароматом лаванды, помогала увидеть свет почти всем младенцам округи.

За услуги она ничего не требовала, но на свое ремесло жила: проходя мимо ее ранчо, благодарные люди оставляли яйца, фрукты, дрова, птицу, а порой и зайца или куропатку, добытых на последней охоте. Даже в худшие времена нищеты, когда погибал урожай, а у скотины от голода живот прилипал к спине, в доме матушки Энкарнасьон не ощущалось нужды в самом необходимом. Она знала все тайны, связанные с родами, а также безотказные средства для аборта с помощью трав или огарка свечи, но использовала их только в самых необходимых случаях. Если знаний ей не хватало, она полагалась на свою интуицию. Когда младенец наконец прокладывал себе путь к свету, она обрезала пуповину чудесными ножницами, чтобы наделить ребенка силой и здоровьем, а затем осматривала его с головы до ног, дабы убедиться, что тельце у него нормальное. Если вдруг обнаруживался изъян — предвестник жизни, полной страдания и бремени для других, — она вверяла новорожденного в руки судьбы. Но если ничто не противоречило божественному порядку, она благодарила небо и посвящала младенца в жизнь парой шлепков. Матери она давала настой травы для освобождения от венозной крови и для поднятия духа, касторового масла — для очистки кишечника, а пиво с сырыми желтками — для обилия молока На три-четыре дня она брала на себя заботы по дому: готовила пищу, подметала, кормила семью и возилась с гурьбой малышей. Так было во время всех родов Дигны Ранкилео. Но когда родилась Еванхелина, повивальная бабка сидела в тюрьме за незаконную медицинскую практику и обслужить ее не могла Как бы то ни было, Дигне пришлось лечь в больницу Лос- Рискоса, где с нею обращались куда хуже, чем с заключенной. Как только она вошла, ей прицепили на запястье этикетку с номером, побрили Гениталии, вымыли ее холодной продезинфицированной водой, совсем не учитывая, что у роженицы от этого может навсегда пропасть молоко, и уложили в непокрытую простыней кровать вместе с другой женщиной в таком же, как она, состоянии. Затем, без ее согласия, покопались во всех отверстиях ее тела, а рожать принудили при свете лампы у всех на виду. Все это она терпеливо вынесла но когда она вышла оттуда с чужой девочкой на руках, красная от нестерпимого стыда, то поклялась, что никогда в жизни ее нога не ступит на порог какой бы то ни было больницы.

Дигна поджарила яичницу с луком, позвала семью на кухню. Каждый явился туда с собственным стулом. Когда дети начинали ходить, она выделяла каждому из них в неприкосновенную собственность сиденье — единственное достояние в общинной бедности семейства Ранкилео. Даже кровати были общие, а одежда хранилась в больших плетеных корзинах: по утрам семья извлекала из них то, что было нужно. Ни у кого не было личных вещей.

Иполито Ранкилео шумно потягивал мате и медленно пережевывал хлеб: многих зубов уже не было, остальные сильно шатались. Выглядел он здоровым, но сильным никогда не был. Сейчас, однако, дело шло к старости: годы обрушились на него внезапно. Его жена связывала это с бродячей жизнью цирка: всегда на колесах, то туда, то сюда, питание никудышное, да еще и бесстыдное раскрашивание лица этими снадобьями, разрешенными Богом лишь для уличных женщин: порядочным людям они вредны. За немногие годы молодцеватый парень, который был ее женихом, превратился в сгорбленного человечка с лицом, похожим из-за частых ужимок на картонную маску, и носом, смахивавшим на кувшин. Он надрывно кашлял и засыпал посреди разговора Во время холодов и вынужденного бездействия он, бывало, развлекал детей, наряжаясь в пестрые одежды паяца Под белой маской с огромным алым ртом, раскрытым в постоянном хохоте, жена замечала усталые складки. Поскольку он дряхлел, найти работу ему было все трудней, и Дигна стала лелеять надежду, что муж в конце концов осядет на земле и будет помогать ей в ее трудах Сейчас прогресс насаждался силой, новые распоряжения ложились тяжким бременем на плечи Дигны. Крестьяне тоже были вынуждены приспосабливаться к рыночной экономике. Земля и все, что на ней производилось, стали объектами свободной конкуренции: теперь каждый жил и получал в соответствии со своей предприимчивостью, везучестью и инициативой; даже неграмотные индейцы втягивались в это колесо судьбы, причем большое преимущество получали те, у кого были деньги, ведь они могли купить за несколько сентаво или взять в аренду на девяносто девять лет собственность бедных землевладельцев — таких, как семейство Ранкилео. Но она не хотела оставлять место, где родилась и вырастила детей, для того чтобы ютиться в новоиспеченных сельскохозяйственных деревнях Каждое утро тамошние хозяева набирали необходимую рабочую силу, экономя деньги за счет арендаторов. Это означало бедность в бедности. Она хотела, чтобы семья обрабатывала эти доставшиеся по наследству шесть куадр,[6] но с каждым разом ей становилось все трудней отбиваться от наседавших крупных хозяйств, особенно без мужской поддержки, столь необходимой в ее мытарствах.

У Дигны Ранкилео проснулось сострадание к мужу. Для него она оставляла на сковородке лучший кусок, самые крупные яйца; она вязала для него жилеты и носки из самой мягкой шерсти. Она готовила ему настои трав для почек, для прояснения мыслей, для очищения крови и для сна, но было очевидно, что, несмотря на все ее старания, Иполито старел. В это время два мальчика подрались из-за остатков яичницы, а он равнодушно смотрел на них. В обычные времена он бы уже вмешался, раздавая подзатыльники, чтобы разнять их, но сейчас не спускал глаз с Еванхелины, следя за нею взглядом, словно опасаясь, что она вдруг превратится в какое-нибудь чудовище — из тех, что показывают в цирке. В этот час девочка ничем не отличалась от остальных ребят, была такая же озябшая и растрепанная. Ничто не предвещало того, что с ней произойдет через несколько часов — ровно в полдень.

— Излечи ее, Боже милостивый, — говорила Дигна, закрыв лицо передником: пусть никто не заметит, что она говорит сама с собой.