жизни любой женщины, однако бывает, что у некоторых из них наступает нервное возбуждение, а в уме появляются нездоровые мысли. Любая из этих двух причин могла быть источником ужасного недуга, но в одном Дигна была уверена: если ее дочь не выздоровеет в положенный срок, то, как это бывает при тяжелом заболевании, она ослабнет настолько, что организм ее расстроится полностью или она окажется в могиле.
Другие ее дети умирали еще в детстве от эпидемий или в результате несчастных случаев. То же происходило и в других семьях. Если бы дочка была маленькой, она не оплакивала бы ее, ведь она вместе с ангелами вознесется прямо на облака и там станет посредником между небом и теми, кто задержался на земле.
Возможная утрата Еванхелины воспринималась ею более остро еще и потому, что ей придется держать ответ перед настоящей матерью. Ей не хотелось, чтобы та подумала, будто все это случилось из-за ее недосмотра, — ведь тогда люди будут шептаться за ее спиной.
В доме Дигна вставала первой, а ложилась последней. С первыми петухами она уже возилась в кухне, укладывая на еще не остывший с вечера жар поленья дров. С той минуты, как она ставила кипятить воду для завтрака, ей не удавалось даже присесть: она постоянно была занята детьми, стиркой, приготовлением пищи, огородом и скотиной. Дни ее жизни были похожи один на другой, как зерна четок. Она не знала отдыха, единственный раз ей выпало отдохнуть — после родов второго сына. Ее жизнь представляла собой цепь однообразных, повторяющихся действий, и только смена времен года вносила некоторое разнообразие. Для нее существовали лишь работа и усталость. Самым умиротворенным временем был вечер, когда под звуки переносного радиоприемника она садилась за шитье и уносилась в далекую Вселенную, имея о ней весьма смутное представление. Ее судьба была не лучше и не хуже других. Порой она приходила к выводу, что ей повезло: по крайней мере, Иполито обращался с ней не как грубый деревенщина, — он работал в цирке, был артистом, много ездил и много видел и по возвращении рассказывал удивительные истории. Иногда пропустит один-другой стаканчик вина, это бывает: отрицать не буду, — думала Дигна, но в глубине души человек он добрый. Особенно туго ей приходилось в пору жеребения, сева, сбора урожая, но зато у этого, не от мира сего, мужа были другие, все компенсирующие достоинства. Он осмеливался бить ее только пьяный, и то, когда старшего сына, Праделио, не было рядом: в его присутствии у Иполито Ранкилео рука не поднималась. Она пользовалась большей свободой, чем остальные женщины: могла ходить в гости к подругам, не спрашивая на то разрешения, посещать службу Истинной Евангелической Церкви[3] и воспитывать детей в соответствии с ее моралью. Она привыкла принимать решения сама, и только зимой, когда муж возвращался домой, жена, наклонив голову, тихим голосом советовалась с ним, скорее из уважения, прежде чем что-либо предпринять. Но и у этой поры были свои прелести, хотя зачастую казалось, что дождь и нищета навечно воцарились на земле. Это было время покоя: поля отдыхали, дни казались короче, а рассвет наступал позднее. Стараясь расходовать меньше свечей, спать ложились в пять часов, и тогда в теплых складках одеял можно было оценить, на что способен мужчина.
Благодаря своей артистической профессии, Иполито не принимал участия ни в деятельности сельскохозяйственных профсоюзов, ни в других нововведениях предыдущего правительства.[4] И так получилось, что, когда все вернулось на круги своя, его оставили в покое и никому не пришлось ничего оплакивать. Будучи дочерью и внучкой крестьян, Дигна была осторожна и недоверчива Она никогда не верила словам государственных советников и с самого начала знала что аграрная реформа ни к чему хорошему не приведет. Она всегда говорила об этом, но на нее никто не обращал внимания. Ее семье повезло больше, чем Флоресам — настоящим родителям Еванхелины, — и другим сельским труженикам, потерявшим в этой авантюре не только надежду, но и жизнь.
Иполито Ранкилео был хорошим мужем: спокойным, не грубым и не драчливым. Насколько она знала, у него не было других женщин, равно как и прочих значительных пороков. Ежегодно он приносил в дом кое- какие деньги и, кроме того, какой-нибудь подарок, зачастую бесполезный, но всегда принимаемый с радостью: главное — внимание. У него был обходительный характер. Это свойство у него сохранилось навсегда, не в пример другим мужчинам: те, как только женились, обращались со своими женами, как со скотиной, говорила Дигна, — поэтому она рожала ему сыновей с радостью и даже с удовольствием. Когда она думала о его ласках, то краснела Муж никогда не видел ее обнаженной. Стыдливость — прежде всего, считала она, но это не отражалось на их близости. Когда-то она влюбилась в него, потому что он умел говорить прекрасные слова, — и она приняла решение сочетаться с ним и церковным, и гражданским браком и не допускала его к себе, оставаясь девственницей до самой свадьбы; она хотела, чтобы дочери поступили так же, тогда их будут уважать, и никто не осмелится назвать их легкомысленными. Но тогда были другие времена, а сейчас становится все труднее воспитывать девочек; в глаза тебе не смотрят, соберутся — и на речку, пошлешь в поселок за сахаром, пропадают где-то часами, стараешься прилично их одеть, а они укорачивают юбки, расстегивают блузки на груди и расписывают косметикой лицо. О, Господи, помоги мне довести их до замужества, тогда можно будет отдохнуть, не допусти повторения беды, как со старшей, прости ее, ведь она была слишком молоденькой и вряд ли понимала что творила, — с бедняжкой это случилось так быстро, что даже лечь по-человечески она не успела: все произошло стоя, по-собачьи, у дальней ивы; храни, Господи, других моих дочерей, избавь их от негодяя, способного заморочить им голову, поскольку на этот раз Праделио убьет его, и падет тогда несчастье на этот дом: с Хасинто я тоже уже настрадалась и настыдилась, ведь бедняжка не виноват, что у него родимое пятно.
Самый младший в семье — Хасинто — приходился ей на самом деле внуком, он был внебрачным сыном ее старшей дочери от приезжего, появившегося у них дома осенью и напросившегося переночевать в кухне. Младенец выбрал удачное время для появления на свет: в эту пору Иполито гастролировал по городам с цирком, а Праделио был призван на военную службу. Не оказалось рядом ни одного мужчины, способного взять на себя отмщение, как было бы положено. Дигна знала, что ей нужно делать: она запеленала новорожденного, накормила кобыльим молоком, а мать отослала в город работать прислугой. Когда мужчины возвратились, дело было уже сделано, и они были вынуждены смириться с тем, что есть. Постепенно они привыкли к младенцу и стали в конце концов относиться к нему как к еще одному сыну. Но он был не единственным чужаком, воспитывавшимся в семье Ранкилео. До Хасинто в семье появилось двое заблудившихся сирот — однажды они постучались в их дверь. С годами о родстве забыли и остались только привычка и любовь.
Как и каждое утро, когда заря разгоралась за грядой гор, Дигна приготовила мате[5] с травой для мужа и придвинула его стул ближе к двери, где свежего воздуха было больше. Плеснув кипятком на куски сахара, она разложила их по жестяным кружкам, чтобы приготовить для старших сыновей мятный отвар. Намочив оставшийся со вчера хлеб, она положила его на угли, затем процедила молоко для детей и помешала на закопченной дочерна сковородке месиво из яиц и лука.
Хотя с того дня, когда в больнице Лос-Рискоса родилась Еванхелина, прошло пятнадцать лет, Дигна помнила все, словно это случилось совсем недавно. Поскольку рожала она много раз, эти роды у нее были быстрые, и, как всегда, она приподнялась на локтях, чтобы увидеть, как из ее чрева появляется младенец, и чтобы определить его сходство с другими ее детьми: жесткие и темные волосы — это отцовское, а белая кожа — предмет ее гордости — это ее. Поэтому, когда к ней поднесли спеленатого ребенка, она, заметив светлый пушок, покрывавший его почти лысую голову, догадалась — и в этом не было никакого сомнения, — что младенец не ее. Первым побуждением Дигны было отказаться от него и заявить протест, но медсестра торопилась, не стала слушать ее, сунула ей в руки сверток и ушла. Девочка принялась плакать, и Дигна старым, как мир, движением расстегнула кофту и дала ей грудь, не преминув, однако, поделиться с соседками по палате, что, видимо, случилась ошибка: это не ее дочь. Покормив девочку, она с усилием встала и пошла объясняться с дежурной по этажу. Однако та сказала, что ошибается именно она; в больнице ничего подобного не случалось никогда, а то, что роженица хочет вот так взять и поменять ребенка, ни в какие ворота не лезет. Добавив, что, без сомнения, у нее не в порядке нервы, акушерка без лишних объяснений сделала ей в руку какой-то укол. И отослала назад в постель. Несколько часов спустя Дигну разбудил скандал, учиненный другой роженицей в дальнем конце палаты.
— Мне подменили девочку! — кричала она.
Обеспокоенные скандалом, появились медсестры, врачи и даже главный врач больницы. Воспользовавшись случаем, Дигна как можно деликатнее, не желая никого обидеть, заявила о своем сомнении. Она объяснила, что родила черноволосую девочку, а ей принесли другую — светловолосую,
