быстрее и быстрее; ленты, цилиндры и передачи двигались с такой скоростью, что казалось, они плавятся, перемещаются, преобразуются во что-то иное и невероятное.

Хантон, который стоял, как зачарованный, внезапно отшатнулся.

— Беги! — крикнул он сквозь невыносимый грохот.

— Мы уже почти одолели его! — прокричал в ответ Джексон, — Почему…

Тут раздался ужасный треск, и в бетонном полу между ними разверзлась трещина. Из нее вылетали куски старого цемента.

Джексон взглянул на давилку и закричал. Она пыталась вырваться из каменного пола, словно динозавр, завязший в болоте. И это уже не был гладильный автомат. Машина преобразилась. Пятисотвольтный кабель рухнул на цилиндры сверху, разбрасывая голубые искры. На миг два огненных шара уставились на них, как блестящие глаза, полные неутолимого, животного голода.

Еще одна трещина появилась на полу. Давилка тянулась к ним, пытаясь освободиться из бетонного плена. Казалось, она со злобой на них смотрела; планка безопасности слетела, и Хантон увидел раскрытую, алчную пасть, из которой валил пар.

Они повернулись, чтобы бежать, и новая трещина разверзлась прямо у их ног. Позади раздался страшный треск, когда она вырвалась из бетона. Хантон бежал впереди и не видел, как Джексон споткнулся и растянулся на полу.

Когда Хантон оглянулся, громадная уродливая тень поднялась вверх, заслонив свет.

Она нависла над Джексоном, который лежал на спине, скованный страхом — как жертва на алтаре. Хантон успел заметить над собой что-то темное и громадное, со светящимися глазами размером с футбольные мячи и жадно разинутым ртом, в котором полоскался брезентовый язык.

Он бежал; вопли умирающего Джексона преследовали его.

Когда Роджер Мартин встал с постели, чтобы открыть дверь, он проснулся только наполовину; но вид ввалившегося в дом Хантона резко вернул его к реальности.

Глаза Хантона были безумно выпучены, и его руки тряслись, когда он цеплялся за пижаму Мартина. На щеке у него было царапина, лицо в грязных цементных потеках.

Волосы его были совершенно седыми.

— Помогите… Ради Бога, помогите! Марк погиб… Джексон… погиб.

— Погодите, — сказал Мартин, — пойдем в комнату. Хантон побрел за ним, издавая горлом какой-то скулящий звук. Мартин налил ему солидную дозу виски, и Хантон, схватив стакан обеими руками, осушил его в один присест. Стакан упал на пол, и руки, как магнитом, снова притянулись к лацканам Мартина.

— Давилка убила Марка Джексона. Она… она… О Боже, она же вырвалась! Если она придет сюда, нам конец! Мы не сможем… не… — он начал рыдать, глухо, с завыванием, страшно.

Мартин попытался налить ему еще виски, но Хантон оттолкнул стакан.

— Надо сжечь ее, — с трудом проговорил он, — Сжечь, пока она не вырвалась. О, если она вырвется! Если… — глаза его внезапно закатились, блеснув белками, и он свалился на ковер в глубоком обмороке.

Миссис Мартин стояла в дверях, придерживая халат у горла.

— Кто это, Роджер? Он, что, не в себе? Мне кажется…

— Я не думаю, что он не в себе.

Ее поразило выражение страха на лице мужа.

— Господи, только бы они приехали поскорее!

Он шагнул к телефону, набрал номер, прислушался. И услышал странный нарастающий шум к востоку от дома, там, откуда пришел Хантон. Низкое, тяжелое гудение, все громче и громче. Окно комнаты открылось, и Мартин почуял в воздухе странный запах. Озон… или кровь…

Он еще держал в руке бесполезную трубку, когда на улицу ступило что-то раскаленное, дышащее паром, гудя и скрежеща. Громче и громче. Запах крови заполнил комнату.

Его рука выронила трубку.

Было уже поздно.

После того, как парень был уже мертв и в воздухе повис густой запах горелого мяса, мы все снова пошли на пляж. Кори нес свой старый радиоприемник — из тех, что размером с чемодан и которым батареек нужно, наверное, штук сорок. Но на нем, все-таки, можно было слушать и кассеты. Качество звучания и громкость были, конечно, не ахти какими, но работал он вполне сносно. До того, как Кори ввели А6, он был довольно состоятельным человеком, но с тех пор деньги волновать его перестали. Даже эта старая магнитола была для него только осколком прошлого. Приемник мог поймать только две радиостанции. Первая, портсмутская, называлась WKDM и пичкала своих слушателей исключительно религиозными программами вперемежку с новостями. Даже ди-джеи были у них все какие-то рехнутые. Подборочки у них были приблизительно такие: Перри Комо — «Молитва», Джонни Рэй — «Псалом», Джеймс Дин — «Восточный Эдем», ну и так далее. Где только откапывали такие… Однажды какой-то идиот запел песенку под названием… что-то вроде «Вязания снопов». Мы с Нидлзом просто по земле катались от хохота. Чуть истерика не случилась.

Массачусетская станция была намного лучше, вообще совсем другое дело, но поймать ее можно было только в ночное время. Отличная молодежная радиостанция — много хорошей музыки и презабавные письма от радиослушателей. Думаю, они применяли для ретрансляции оборудование станций WRKO или WBZ, а может быть, WDOPE, KUNT или WA6 или какой-нибудь еще такого класса после того, как там все умерли или просто побросали свои рабочие места. Очень веселая радиостанция — просто ухохотаться, помереть со смеху можно. Как раз ее мы и слушали, когда шли обратно на пляж. Сюзи держала меня под руку, Келли и Джоан шли впереди, Нидлз плелся где-то сзади за нашими спинами. Замыкал шествие Кори, размахивая своим радиочемоданом в такт шагам. Стоунзпели свою «Энджи».

— Ты ЛЮБИШЬ меня? — то дело спрашивала меня Сюзи. — Я просто хочу знать: ты меня ЛЮБИШЬ?

Она просто нуждалась в том, чтобы я постоянно заверял ее в своей любви. Я был для нее плюшевым мишкой, как в одноименной песенке Элвиса.

— Нет, — честно ответил я. Она уже в те годы была настоящей толстухой. И если она доживет до старости, в чем я сильно сомневаюсь, то станет настоящей жирной свиньей. К тому же, она была слишком болтлива.

—Ты мерзавец, -прохныкала она, и, вырвав свою руку, закрыла лицо. Ее покрытые лаком ногти тускло блеснули в свете почти полной луны, поднявшейся около часа назад. -Снова реветь будешь?

— Заткнись! — крикнула она, и я понял, что сейчас она точно разрежется.

Мы вышли на гребень холма, с которого начинался спуск к пляжу, и я остановился. Я всегда ненадолго останавливался на этом месте. До того, как применили А6, здесь был общественный пляж. Туристы, веселые компании и семьи, выехавшие на пикник, визгливая малышня, их толстозадые бабули в белых панамах или с шезлонгами с солнцезащитными козырьками и так далее. Люди на подстилках валялись здесь под ярким солнышком вперемежку с обгрызенными кукурузными початками и конфетными обертками, свежий морской воздух был смешан с автомобильными выхлопами и запахом машинного масла с находившейся тут же неподалеку стоянки.

Но сейчас никакой грязи и мусора нет. Все съедено приливом. Всю эту хреновню слизнул своим огромным прохладным языком океан. Люди уже не придут сюда и не нагадят здесь снова, как раньше. Есть только мы, но от нас не много вреда. Мы любили пляж, очень любили — и не мы ли только что сделали ему жертвоприношение? Даже Сюзи любила его, маленькая толстозадая сучка Сюзи в дурацких расклешенных брюках клюквенного цвета.

Песок был почти безупречно белым и покрытым мелкими ветряными барханчиками, как в пустыне. Только кое-где валялись на нем небольшие спутанные клубки бурых морских водорослей и щепки, принесенные прибоем. Все кругом было залито ярким лунным светом, предметы отбрасывали сочные чернильно-черные тени с четкими очертаниями. Высокая спасательная вышка, находившаяся ярдах пятидесяти от нас, была совершенно белой в этом свете и походила на какой-то гигантский фантастический скелет, грозно возвышающийся над пляжем.

И прибой, ночной прибой, выбрасывающий на берег пенистые волны вдоль всей береговой линии, на