приподнялась на постели, обвила руками Костину шею, выразительно чмокнула его в подбородок и в губы, после чего, смеясь, произнесла:
— Сказать по правде, мой милый, такие романтики, как ты, до сей поры мне тоже не попадались.
— А у тебя было много парней?
— Достаточно…
— И кого-нибудь из них ты любила?
— Да.
— По-настоящему?
— Что ты имеешь в виду?
— Я имею в виду то чувство, когда два человека становятся одним организмом, одной душой, когда любая боль и любая радость переживается ими вместе, независимо от расстояния, которым они физически разделены.
Лицо Тани стало серьёзным.
— Нет, ничего подобного я в своей жизни не испытывала. Хотя сейчас, когда ты об этом сказал, я вдруг отчётливо поняла, что такое возможно…
В родительский дом Таня так больше и не вернулась. Костина маленькая квартирка сделалась для неё тем самым шалашом, в котором, с благоволения небес и при наличии милого, иногда может утвердиться вполне земной, великолепно осязаемый, слышимый и видимый человеческий рай.
Зарплату Костя получал в иностранной валюте, и сумма была такова, что её вполне хватало двум не особенно капризным молодым людям на изысканное, по их тогдашним меркам, питание, тряпки и еженедельный культурный отдых.
С Таниной лёгкой руки они стали завсегдатаями Третьяковской Картинной Галереи, Пушкинского Музея Изобразительных Искусств и, кроме этого, начали регулярно ходить в театр.
По своим каналам Таня периодически выискивала разного рода богемные сборища, где царила атмосфера вольных художников, писателей и музыкантов, где атеисты и духоборы частенько входили в клинч с эпигонами ортодоксального христианства, где порой можно было встретить гастролирующих магов и экстрасенсов, которые, правда, больше налегали на спиртное и закуски, нежели публично демонстрировали свои паранормальные способности, и где почти не было места жуткому конформизму, получившему распространение в мещанской, рабочей и даже люмпенской среде того времени.
Приходя на эти шумные, пропитанные алкоголем суаре в качестве Таниного друга и, главным образом, ради её же удовольствия, сам Костя редко участвовал в пылких дебатах на древние, как мир, темы, которые там поминутно устраивались. Даже после значительного принятия на грудь в нём почему-то не обнаруживалось ни горестной тревоги за судьбы русской интеллигенции, ни глубокого сочувствия к теряющим свою культуру и забывающим тысячелетнюю историю массам, ни жгучей ненависти к хапугам и плутократам.
Келейный, декаденствующий цинизм, равно как и пьяное бахвальство не были свойственны его далёкой от сантиментов натуре. В искусстве Костя не любил крайностей: медвежий обскурантизм всегда пугал его в той же самой мере, что и оголтелое культуртрегерство. И если какой-нибудь расхристанный апологет «великого и вечного» замышлял вдруг пикироваться с ним касательно предмета или занятия, которые, по его представлениям, единственные, могли спасти мир, Костя намеренно уходил от спора и ударялся в безбожную казуистику, при этом ловко запутывая оппонента в его собственных лозунгах, а о себе оставляя впечатление самое благородное и возвышенное.
Подлинного родства ни с кем из этих душ Костя не чувствовал. Таня была, своего рода, мостиком, связующей ниточкой, между его внутренним покоем и их (душ) природной суетливостью.
У таких людей, живущих, главным образом, за счёт постоянного стимулирования своих эмоций, внутренней сути зачастую и вовсе не прослеживалось. Они день и ночь говорили о своих проблемах, вместо того чтобы их решать, жаловались на телесные недуги, стихийные бедствия, политическую анархию, общественную близорукость и травлю самобытного таланта, но, слушая их, всякий здравомыслящий человек понимал, что неожиданное избавление от всех этих напастей пришлось бы им куда хуже смерти.
Ведь жизнь этих людей заключалась в том, что бы говорить о делах, мешающих их теоретическому счастью, и превозносить любовь к нематериальному абсолюту, объемлющему предметы «высокого характера», вроде искусства или духовных поисков, и напрочь отделённого от их легко возбудимой, невротической повседневности.
И всё-таки однажды провидение сподобилось организовать для Кости занятную и неожиданную встречу, которая произошла в конце ноября, то есть, за две недели до их с Таней пышной и многолюдной свадьбы.
Этот человек неожиданно появился тогда на одной философско-музыкальной вечеринке и был отрекомендован кем-то из полупьяных хозяев квартиры в качестве индийского йога, находившегося в России проездом и, несмотря на русское происхождение, не очень владевшего «великим и могучим» языком своих предков.
Незнакомец был среднего роста, чуть корпулентного телосложения, лицо имел гладко выбритое, маловыразительное, загорелое, что наилучшим образом подтверждало его недавнюю южную осёдлость; многословие, по первому впечатлению, решительно не являлось его главной характеристикой.
Под длинным фиолетовым пальто «индус» оказался одетым в странного вида восточный лапсердак с позументами на обшлагах и вороте, а на груди его болтался четырёхугольный талисман, сделанный из какого-то гладкого, тёмного камня и обрамлённый в замшевый переплёт с ажурной тесьмой.
Немного помпезная экстравагантность верхней части одеяния вполне уравновешивалась широкими походными брюками со множеством карманов. Такие брюки недавно вошли в моду на Западе и были очень популярны среди отпускников, а также людей увлекающихся кемпингом и пешим туризмом.
После сдержанного поклона всем собравшимся, незнакомец занял свободное кресло в углу комнаты, взял в руки глянцевый журнал, валявшийся на подоконнике, и долгое время оставался так в совершенном одиночестве. Он ни на кого не поднимал глаз, и, как это обычно происходит в таких случаях, о его существовании все тоже очень скоро забыли.
Все кроме Кости…
Глава девятнадцатая
Бельгия, Ремушан, июль 2006
Костя, замыкавший колонну и шедший непосредственно за Эвелин, никак не мог оторвать взгляд от её обнажённой поясницы.
— Слушай! — возбуждённо обратился он к девушке, выставив громкость на такой уровень, чтобы ни Флорис, ни Жаклина ничего не могли уловить. — А ты чего так стеснялась по поводу латиноса?
— Никакой он тебе не латинос! — ответила Эвелин, даже не повернув головы. — И почему это, собственно, я должна перед тобой отчитываться?
— Обернись, пожалуйста!
— Я с тобой не разговариваю.
В первом чуме Жаклина знала трёх человек из десяти, один из которых оказался голландцем по имени Яго, а двое других — бельгийцами, Хильдой и Бартом. С женщиной, как выяснилось, была также знакома и Эвелин.
Полноценных шаманов в чуме было два, и оба оказались разодетыми подобно главным экспонатам историко-этнографического музея. Их бурятские имена по некоторым звуковым параметрам абсолютно не стыковались с возможностями европейской и русской памяти, из-за чего избранники духов вынужденно отрекомендовались приемлемыми международными псевдонимами.
Того, который был немного повыше ростом и чуть плотнее можно было величать Мишей, а его коллегу, соответственно, — Николаем. Присутствовавшая здесь же импресарио-переводчица с
