самом деле находился в Баллибе. За тем, уже до конца, следовал более или менее теми же путями, которыми мы уже шли. Но пути, по которым возвращаешься, выглядят иначе. Я ел, повинуясь рассудку, всё, что природа, леса, поля, воды могли предложить мне съедобного. Кончил я морфием.

Предписание вернуться домой я получил в августе, самое позднее, в сентябре. Вернулся я весной, месяц уточнять не буду. Следовательно, я провёл в пути всю зиму.

Любой другой лёг бы на снег с твёрдой решимостью никогда не подниматься. Только не я. Когда-то я думал, что людям меня не сломить. Теперь думаю, что я умнее вещей. Есть люди и есть вещи, не считая животных. И Бог. Когда вещь препятствует мне, даже если это мне на пользу, долго это не продолжается. Снег, например. Хотя, сказать по правде, он скорее увлекал меня, чем препятствовал. Но, в некотором смысле, и препятствовал. Этого было достаточно. Я победил его, скрежеща зубами от радости; резцами вполне можно скрежетать. С трудом прокладывал я себе путь по снегу к тому, что назвал бы своим поражением, если бы мог представить себя побеждённым. Возможно, с тех пор я это себе уже представил, а возможно, не представил, для этого требуется время. Но по дороге домой я, жертва злобных вещей, людей и ничтожной плоти, не мог себе этого представить. Моё колено, если сделать поправку на привычку, заставляло меня страдать не больше и не меньше, чем в первый день. Болезнь, какая бы она ни была, не прогрессировала. Возможно ли такое? Возвращаясь к мухам: мне кажется, что есть такие, которые появляются в домах в начале зимы и вскоре после этого умирают. Их замечаешь в тёплых уголках, они медленно летают и ползают, вялые, тихие. Вернее, замечаешь изредка. Должно быть, они умирают совсем молодыми, не успев отложить яиц. Их сметаешь шваброй в совок, не замечая. Странная порода. Но я стал добычей иных недугов, слово неточное, в основном, кишечных. Я не желаю о них распространяться, к сожалению, а то был бы прелестный эпизод. Ограничусь тем, что скажу: никто другой не превозмог бы их без посторонней помощи. Кроме меня! Согнувшись пополам, прижав свободную руку к животу, я продвигался, издавая время от времени вопль отчаяния и торжества. Мох, которым я питался, вероятно, оказался вредным. Если бы я решил не задерживать палача, то кровавый понос не остановил бы меня, я добрался бы до места казни на четвереньках, теряя по дороге свои внутренности, изрытая проклятия. Разве я вам ещё не говорил, что погубили меня мои же собратья?

Но я не стану задерживаться на моём возвращении, с его яростью и вероломством. И обойду молчанием злоумышленников и призраков, которые пытались помешать мне вернуться, как велел Йуди. И всё-таки несколько слов скажу, ради назидания самому себе и дабы приготовить свою душу к завершению. Начну с моих редких мыслей.

Странное дело, меня занимали некоторые вопросы богословского характера. Такие, например.

1. Как относиться к теории, согласно которой Ева родилась не из ребра Адама, а из жирового утолщения на его ноге (задницы)?

2. Ползал ли змий, или, как утверждает Коместор, он передвигался вертикально?

3. Зачала ли Мария через ухо, как утверждают Августин и Адобар?

4. Долго ли нам ещё ждать пришествия Антихриста?

5. Действительно ли имеет значение, какой рукой подтираться?

6. Как относиться к ирландской клятве, при которой правую руку возлагают на мощи святых, а левую – на мужской член?

7. Соблюдает ли природа субботу?

8. Правда ли, что чертям не страшны адские муки?

9. Как относиться к алгебраической теологии Крэга?

10. Правда ли, что святой Рош в младенчестве отказывался по средам и пятницам от материнской груди?

11. Как отнестись к отлучению от церкви хищных зверей в XVI веке?

12. Следует ли одобрить итальянского сапожника Ловата, который распял себя, предварительно оскопив?

13. Чем занимался Господь до сотворения мира?

14. Не может ли молитвенный экстаз стать в конце концов источником скуки?

15. Правда ли, что по субботам муки Иуды прекращаются?

16. Что если отслужить заупокойную мессу по живым?

И я прочитал молитву: Отче наш, иже неси на небесех, да не святится имя Твое, да не приидет Царствие Твое, да не будет воля Твоя. И т.д. Середина и конец просто восхитительны.

Именно в этом легкомысленном и очаровательном мире, в котором я нашёл прибежище, чаша моего терпения переполнилась.

Но я задавал себе и другие вопросы, более тесно, возможно, связанные со мной. Например, такие.

1. Почему я не занял у Габера немного денег?

2. Почему я подчинился приказу вернуться домой?

3. Что стало с Моллоем?

4. Тот же вопрос обо мне.

5. Что со мной станет?

6. Тот же вопрос о моём сыне.

7. Попала ли его мать на небеса?

8. Тот же вопрос о моей матери.

9. Попаду ли я на небеса?

10. Встретимся ли мы когда-нибудь на небесах все вместе: я, моя мать, мой сын, его мать, Йуди, Габер, Моллой, его мать, Йерк, Мэрфи, Уотт, Камье и прочие?

11. Что стало с моими курами и пчёлами? Жива ли ещё моя серая хохлатка?

12. Живы ли Зулу и сестры Эльснер?

13. Не изменился ли служебный адрес Йуди: площадь Акации, дом 8? Что если ему написать? Или даже навестить? Я бы всё ему объяснил. Что бы я ему объяснил? Я бы умолял его о прощении. О прощении чего?

14. Не была ли эта зима небывало холодной?

15. Сколько времени я прожил без исповеди и без причастия?

16. Как звали великомученика, который, находясь в темнице, закованный в цепи, покрытый ранами и паразитами, неспособный двигаться, освятил дары на собственном животе и дал себе отпущение грехов?

17. Чем бы мне заняться до прихода смерти? Неужели нет возможности приблизить его, не впадая в грех?

Но прежде чем устремить своё так называемое тело через эти пустоши, покрытые снегом, а в оттепель – слякотью, я хочу сказать, что часто думал о своих пчёлах, чаще, чем о курах, а видит Бог, о курах я думал часто. И думал я, главным образом, об их танце, ибо пчёлы мои танцевали, нет, не так, как танцуют люди, чтобы развлечься, но совсем по-другому. Мне казалось, что из всего человечества я один это знаю. Я исследовал это явление досконально. Лучше всего было наблюдать, как танцуют пчёлы, возвращающиеся в улей и обременённые, более или менее, нектаром, их танец очень разнообразен по фигурам и по ритму. В конце концов, я истолковал танец как систему сигналов, посредством которых прилетающие пчёлы, удовлетворённые или разочарованные своей добычей, сообщают вылетающим пчёлам, в каком направлении надо лететь, а в каком не надо. Но и вылетающие пчёлы танцевали и своим танцем, несомненно, говорили: Всё понятно, или: Не стоит беспокоиться. Вдали же от улья, в разгар работы пчёлы не танцевали. Здесь их лозунгом, вероятно, было: Каждый за себя, – если допустить, что пчёлы способны на подобные взгляды. Танец состоял, главным образом, из очень сложных фигур, вычерчиваемых в полёте; я рассортировал их по классам, каждый со своим предполагаемым смыслом. Оставалось ещё жужжание, настолько меняющееся по тону вблизи улья, что вряд ли эта перемена могла быть случайной. Сначала я предположил, что каждая фигура танца подчёркивается посредством свойственного ей жужжания. Но вынужден был отказаться от этой гипотезы. Ибо заметил, что одну и ту же фигуру (по крайней мере, то, что я называл одной и той же фигурой) сопровождало самое разнообразное жужжание. И тогда я сказал: Цель жужжания – не подчеркнуть танец, а наоборот, видоизменить его. А именно, одна и та же фигура меняет свой смысл в зависимости от жужжания, её сопровождающего. Я собрал и