сына простой, но великой любовью…
Мигель обводит комнату взглядом — нет, не раздадутся больше решительные отцовские шаги. Комната обеднела, потемнела, стихла и уменьшилась…
И я еще более одинок, с горечью думает Мигель, еще один человек покинул меня. Я стал беднее на одно сердце, на один ласковый голос…
Донья Херонима зябко кутается во вдовьи одежды, хотя на дворе знойный день.
— Лишь после его смерти удалось мне умолить судей, чтобы тебе позволили вернуться. Вернуться как наследнику отцовских владений, чтоб ты мог управлять ими, живя в Маньяре…
Смотрит Мигель на нее: черные, уже сильно поседевшие волосы, несколько морщинок не испортили красоты — она теперь новая, более серьезная, глубже хватает за душу. В ней — оттенок скорби.
— Боже мой, как ты возмужал, Мигель. Каким стал серьезным. Ты худощав и жилист, как отец. Лицо и движенья строги, как у отца, только глаза все те же…
…искрящиеся, чей неотступный взгляд завораживает, словно поглощает, мысленно добавляет мать. Ах, этот зрелый, этот смуглый мужчина — мой сын! Вертопрах, погрязший в пороках? Дуэлянт? Мало ли что выдумают завистники. Они лгут. Стократно лгут. Это мой единственный сын. И мать улыбается ему, гладит черные кудри.
Мигель сравнивает образ матери с тем, который отпечатался в его памяти, и он растроган. Растроган нежностью, которая ласкает, а не корит, не упрекает, не гневается, а только тихонько плачет и старается скрыть слезы.
Стыдом сдавило горло.
— Пойдем, матушка, — говорит он, стараясь подавить свои чувства. — Пройдемся по дому и сходим на могилу отца.
Они идут — дом и двор поворачиваются вокруг их оси.
Как здесь все мало, тесно, узко, как сковано все строгим ритуалом, старым, повторяющимся регулярно, без перемен. Крестьяне, завидев господ, избегают их. Разве сын не хуже, чем был отец? Погоняла Нарини мытарит людей все больше и больше, а сам богатеет. Для разгульной жизни дона Мигеля требуется много золота, и мы добываем его рабским трудом…
Кладбище. Под гранитной плитой покоится хозяин Маньяры, Ветер расчесывает ветви туи над могилой, шуршит кукурузой в поле за кладбищенской стеной.
Новый хозяин Маньяры стоит на коленях перед отцовской могилой. И вдруг замечает в изголовье мраморного надгробия крест. Нахмурившись, резко встает.
Опять он!
— Пойдем, матушка, — говорит Мигель, беря под руку мать.
— Ты останешься в Маньяре? — мягко спрашивает она.
— Нет, матушка. — Мигель избегает ее взгляда.
— Теперь ты здесь господин. Наследник отца. Надо бы тебе заняться хозяйством, — тихо уговаривает сына донья Херонима.
— Ты здесь госпожа, — уклончиво отвечает Мигель. — Я вернусь в Севилью.
— Зачем, Мигелито?
— Хочу доучиться, — находит отговорку сын. — Хочу, чтобы меня снова приняли в Осуну.
— Не имею права мешать тебе, — шепчет мать.
— Спасибо, матушка.
— Но ведь ты пробудешь здесь хоть несколько дней?
— Побуду до завтра. Но завтра… мне нужно…
Он поцеловал ей руки, и слезы опять выступили у него на глазах. Пошли. Мать не сводит с него взора.
— Куда ты смотришь?
— Не знаю…
— Ты словно глядишь в пустоту, мой мальчик. Что же ты видишь?
— Ничего, матушка.
— Тебе чего-нибудь не хватает, Мигелито?
Он обратил к ней налившиеся кровью глаза, но усилием воли погасил их неистовый блеск.
— Нет, матушка, ничего…
— Женщины? — тихо спросила донья Херонима.
Он выпрямился и как бы заледенел.
— Нет. Отнюдь, — ответил резко. — У меня есть все, чего я желаю.
— Ты бледен, угрюм. Тебя ничто не мучит?
— Нет, ничего.
— Не забываешь ли бога, сын? — с внезапной строгостью произнесла донья Херонима.
Лицо его исказилось от боли.
— Нет. Он сам старается, чтоб я его не забывал. Сам постоянно напоминает мне о себе. Нет, я не забываю о нем. И не забуду.
Мать, уловив в этих словах недобрый призвук, удивленно подняла на сына глаза, но он прибавил шагу.
— Дон Жуан возвращается!
— Какой дон Жуан?
— Да Маньяра! Забыли?
— А, помню, помню…
— Наверное, он уже здесь. В городе об этом только и разговоров. Присматривайте за женой, сударь. Не спускайте глаз с дочери, если у вас есть дочь.
— Наши женщины, кум, гранит!
— Дьявол и скалы ломает, а Маньяра — сам дьявол.
Тревожная весть о возвращении Мигеля разносится по Севилье, как звон набата при пожаре. Город крайне возмущен. Дворянин, опозоривший свое сословие, человек, которому нет места нигде. Отверженный. Зачем он вернулся?
— Ну и подумаешь, — вслух говорят мужчины, а из уголков их душ высовывается призрак опаски.
— Интересно, каков он? — украдкой шепчут женщины.
Бродит вокруг дворца Мигеля Трифон, закутавшись в плащ по самые глаза. Сколько лет моей жизни посвятил я этому человеку. Ах, чего бы я не дал, только б вернуть его церкви!
Трифон, еще более высохший за эти пять лет, коварно плетет сеть для золотой рыбки. Он не теряет надежды. А что, если вдруг поймает?..
— Не пойдешь!
— Пойду. Не могу не пойти.
— Ты выйдешь замуж за сеньора Нуньеса. Три года он предан тебе, три года ждет, три года ты молчишь. А теперь говоришь — не выйдешь за него, и бежишь встречать подлеца, который осквернил тебя! — хрипло кричит Паскуаль.
Но Мария выскальзывает из дому и бежит к Хересским воротам.
Она все так же прекрасна, только еще нежнее, и все так же верна.
Хоть увидеть его, любимого…
Нет, ничто не забыто! — сжимает кулаки Изабелла.
Время не загладило ничего. Что болело тогда, болит теперь еще больнее. Ненавижу его потому, что все еще люблю. Что останется мне? Жить в тени и следить, как, по моленьям моим, карает его господь!
«У херувима» только и разговоров, что о возвращении Мигеля.
Николас Санчес Феррано не отходит от двери, словно каждую минуту ждет, что она откроется под нажимом руки Мигеля.
— Он должен объяснить мне — почему же сам он изменил своим высоким принципам! Мог быть искупителем и спасти нас, и вот возвращается подлецом… Ох, бедная моя голова! За что же мне ухватиться, если он покинул меня — тот, о чьих словах я думаю вот уже пять лет день за днем! Я жирею. Тучность мешает дышать мне, я старею, и мне нужен пример добродетельной жизни. Кто же подаст мне этот пример,
