бы удары ни обрушились на меня, какой бы свет меня ни ослепил, пусть сожжет меня пламя, пусть воды поглотят…
Как она говорит! — Соледад потрясена. — Я никогда не умела говорить так красиво…
— Мария, Мария, не умею сказать, как люблю…
— Ваша любовь, — мое счастье, Мигель, если только я смею так называть вас. И счастью своему я останусь верна до последнего дыхания.
Соледад выбежала из своего укрытия, она спасается бегством, и стая хохочущих гномов гонится за ней по пятам, а она бежит, спотыкается, плачет, стенает…
Мигель взял Марию за руку и, презрев любопытные очи города, повел ее в свой дом.
Давно миновала полночь, когда Мигель, проводив любовницу до ее бедного жилища, возвращался домой.
На углу Змеиной улицы и Камбаны его остановила тень.
— Ваша милость нынче совершила тяжкий грех, — глухим голосом молвила тень.
— Кто ты? — нахмурился Мигель, и рука его скользнула к рукоятке кинжала.
— Не важно — убийца или святой, — ответила тень, закутанная в плащ до самых глаз, мерцающих в предрассветных сумерках. — Я тот, кто я есть. Бог послал на землю пророков и дал им имена. Еще он послал и демонов, но забыл их поименовать. Я — тот, кто читает знамения. На челе вашей милости написано, что вы согрешили. Смертный грех написан на ваших чертах, которые дрожат от страха передо мной.
— От страха? Глупец! Разве что от гнева на то, что ты осмелился задержать меня. Отойди — или я проткну тебя кинжалом!
Тень засмеялась — глухо, словно ветер пронесся от взмахов летящих крыл.
— Душа, идущая на смерть, проклинает тебя и ставит на лбу твоем явственную печать проклятия: власяница — цена, которую платят за смертный грех!
Обнажив кинжал, Мигель бросился вперед, ударил…
Кинжал сломался о камень стены, перед которой уже не было никого.
Соледад стоит у окна, повернувшись спиной к старичкам, и рассказывает, надежно владея голосом:
— Он ждал меня возле статуи дриады. Поцеловал мне обе руки.
Она поднимает свои белые ладони и с отчаянием думает, что красота их никому не нужна.
— О, рыцарь… Настоящий рыцарь, — рассыпается в похвалах дон Хайме.
— Да! А что было дальше? — нетерпеливо расспрашивает старушка.
Тихо вздохнула Соледад:
— «Ваши кудри пусть будут плащом, — сказал он, — который укроет лицо мое от взоров мира, Соледад…»
— Как красиво! А ты что сказала?
Соледад закусила губу.
— Я сказала: «Я готова укрыть вас в себе, если вы пожелаете, и буду с вами, какой бы удар ни обрушился на меня, какой бы свет меня ни ослепил, пусть сожжет меня пламя, пусть воды поглотят…»
— Ах ты, моя умница, — нежно говорит старик, обнимая девушку за плечи. — Ты ответила ему лучше, чем говорил он…
— Что же он сказал потом? — не успокаивается бабушка.
— «Соледад, Соледад, не умею сказать, как люблю…»
И с этими словами она падает, как подкошенная.
Дед поднял бесчувственную, отнес на диван, приводит в сознание.
— Что с тобой, Соледад?
— Я узнала, что подруга моя Кристина влюбилась несчастливо. О, бедная! Любовник бросил ее.
— Что? Любовник? — Дон Хайме в ужасе. — Она уже сделалась его любовницей?
— Да, — шепчет Соледад, старательно закрывая глаза. — У бедняжки, кажется, будет ребенок…
— Бедняжка? — возмущенно восклицает маркиз. — Скажи лучше — бесстыдница! Не тот виноват, кто покинул ее, а она сама! Девица, забывшаяся до такой степени, недостойна жалости. Если б я был ее отцом, я предпочел бы увидеть ее мертвой, ибо в противном случае я сам бы умер от позора и горя!
Лицо Соледад белее Дамаска, на котором покоится ее голова.
Соледад медленно встала, поцеловала на ночь своих старичков и ушла к себе.
Перекрестилась, легла и выпила содержимое маленького хрустального флакончика. Упавшая рука выронила его.
Во времена, когда большинству испанского народа приходилось туго затягивать пояса, довольствуясь крохами со стола богачей, по Вестфальскому миру отпали от Испанской короны Нидерланды и обрели самостоятельность.
Однако его католическому величеству королю Филиппу IV мало этого проигрыша. Бес, который порой насылает на правителей государств манию величия, частенько нашептывает им советы, порожденные мегаломанией, и ведет их от меньших бед к бедам великим.
Блеск трона Людовика XIV ослеплял мир, беззастенчиво затеняя надменный двор Филиппа. Париж блистал роскошью и пышностью, о какой и не снилось Мадриду, хотя король бросал сотни тысяч дукатов, тщась позолотить свой трон славой и умопомрачительным сиянием.
Смешные парижские парики — мода, над которой в Испании скалят белоснежные зубы дамы и кавалеры, пудреные страусовые перья, под которыми напрасно было бы искать человеческое лицо, пакля, опыленная золотом, под которой прячутся жалкие душонки…
Но как же случилось, что эти парики задают ныне тон Европе?
Мы, божьей милостью католический монарх Испании, по примеру великого деда нашего Филиппа II, не склоним выю ни перед кем, тем более перед париком Людовика! И не заключим мира, подписать который нетрудно, но который недостоин нас. Мы продолжим войну и сломим могущество Людовика и его наушников-кардиналов. Ибо с нами, и только с нами, благословение господне!
И столпы святой церкви и инквизиции подстрекают Филиппа IV на войны, благословляя войска его и с нетерпением ожидая поместий, конфискованных у протестантов.
И вновь запылала угасавшая было война на границах Испании с Францией, но бог, увы, отвернулся от его католического величества, и потеря следует за потерей.
Граф Гаспар Оливарес де Гусман-и-Пиментель уже на том свете. Изгнанный его величеством, он пять лет тому назад уединился в своих частных владениях, а двумя годами позднее скончался с горя из-за неблагодарности.
Теперь настал ваш черед давать советы, маркиз де Аро!
Министры сдвинули головы, и совет их таков: деньги, деньги и еще раз деньги. Войну выиграют только деньги.
И налоговый пресс завинчен до последнего витка, из кармана Испании выколотили последние мараведи на войну и на короля, ради чести и родины; кошельки испанцев вывернуты наизнанку, а жизнь стала хлопотной и трудной. Король и его благочестивые советчики пустили из жил испанского народа больше крови, чем он мог перенести.
Арагон и Каталония непрестанно бунтуют против королевских приказов, богатая некогда Андалузия, обедневшая оттого, что сорок лет назад были изгнаны мавры, все еще не опамятовалась — она хиреет, нищает и вся кипит недовольством. Но в руках короля и церкви — власть.
И взбрасывает муж мешок за спину, жена берет за руки отощавших детишек, и на последние реалы покидает семья свой дом в поисках земли, которая давала бы больше, чем брала, то есть обратно тому, как повелось ныне на их разоренной дотла несчастной родине.
Два больших трехмачтовых судна, над которыми вьется на ветру испанский флаг, стоят в Севильском порту, и утробы их поглощают переселенцев.
Грузчики носят в трюмы бурдюки с вином, сушеную треску, бочки с пресной водой.
Переселенцы прощаются с друзьями, с родными, выкрикивают с борта последние приветствия, корабельный колокол бешено названивает, подгоняя замешкавшихся, — в этом гвалте и криках, в скрипе якорных цепей и гроханье молотков, в последнюю минуту исправляющих что-то на палубе, человеческий
