– Нет, ты не можешь поехать со мной. Я хочу, чтобы ты осталась здесь. Ночные лондонские улицы не самое подходящее место для дамы.

Однако это объяснение, казалось, не удовлетворило ее: она положительно догадывалась, что что-то здесь не так.

– Мари, чем скорее я уеду, тем скорее вернусь, – Он чмокнул ее в нос и отстранился. – Итак, милая супруга, отправляйтесь-ка лучше в постель, а мне позвольте заняться делами.

Она промолчала, однако изрядно удивила его, В который уже раз.

Приблизив к нему лицо, она поцеловала его в губы.

Мягко и медленно, и поцелуй этот был столь же непреодолим, сколь теплы были ее губы.

Он не успел остановить себя: схватив ее за плечи, он с силой притянул ее к себе и ответил на ее поцелуй своим – жадным, внезапным и проникающим, от которого она затрепетала.

Он зная, что у него нет времени даже на поцелуй, но не мог отпустить ее. Ее руки скользили по его спине, захватывая, сминая ему рубашку. Он говорил себе, что пора идти, он должен идти...

Но огонь, вспыхнувший в нем, отрезал путь к отступлению. Он желая ее, он нуждался в ней, так отчаянно и страстно, что сгорал в огне желания, У него не было времени, чтобы отнести ее в спальню, на их ложе. Не отрывая своих губ от ее, он отступил на шаг и, увлекая ее за собой, опустился в кресло.

Она издала тихий звук, в котором слышалось удивление и робость, но он, приподняв ее ночную сорочку, усадил ее верхом на себя и торопливо расстегнул бриджи. Придерживая ее за поясницу, он устроил ее поудобнее, так, чтобы ее колени, обхватив его бедра, упирались в спинку кресла. Жар ее нагой плоти, дрожь возбуждения в ее теле, запах ее вожделения были столь сладостны, что из горла его вырвался глубокий, первобытный стон. Он двинул бедрами.

В приглушенном свете лампы их взгляды встретились.

Он с силой опустил ее.

Она выгнулась, голова ее откинулась, губы раскрылись в беззвучном крике, когда он вошел в нее стремительно и глубоко. Сердце его бешено колотилось» руки сжимали ее тело, толчками он двигался в ней и стонал, ощущая, как ее тесные ножны обхватывают его меч. Она, наполняя темноту тихими невнятными звуками, сжимая его плечи, начала двигать бедрами, поднимаясь к опускаясь, встречая его страсть своею, и он познал самые пределы ее восхитительных шелковистых, глубин.

Припав лицом к ее грудам, он целовал каждую открытым ртом, покусывал их кончики сквозь шелк ее сорочки, пока они не проступили на влажной материи, словно жажда» тепла и влаги его уст.

Они отдались друг другу целиком, без остатка, вознесясь в никуда, и настигшая их буря освобождения была стремительной и неистовой, и оба закричали, тотчас и вместе.

А потом она упала ему на грудь, обмякшая и дрожащая, и он обнял ее.

– Я люблю тебя, Макс, – выдохнула она. – Люблю.

Он шептал ее имя, снова и снова, отчаянно обнимая ее.

И благодарил темноту, скрывавшую его слезы.

Темза беззвучно катила свои воды, молодая луна тускло светила в ночи. Из мрачных заведений, выстроившихся по Бишопгейт-стрит, не слышалось ни бесшабашного смеха, ни непристойных песен. Карета громыхала по булыжной мостовой, разбрызгивая грязные лужи. Макс вдыхал соленый, воздух, напоенный запахом моря и английского дуба. В запахнутом плаще, надвинутой на глаза треуголке, скрывавшей его лицо он приподнял уголок занавески и осмотрел улицу.

Французы называют это deja vu[4].

Эта ночь, каждый ее штрих, каждый дюйм этого угрюмого, безлюдного квартала Южных доков казались абсолютно такими же, какими он видел их много недель тому назад, когда впервые посетил это место.

Даже хилый свет уличных фонарей так же, как и в прошлый раз, желтил лужи и освещал кованую вывеску, поддерживаемую чугунными кронштейнами, – незабываемую и живописно исполненную, на которой крошечная птаха гибнет в когтях хищного врага.

«Ястреб и воробей».

Макс вытащил руку из кармана и постучал в потолок кареты. Все, решительно все, оставалось прежним. Все да не все; с холодной усмешкой подумал Макс. Кое-что все-таки изменилось.

Он стал другим.

В прошлый раз он приехала сюда тревожным, потеющим, неуверенным в себе; сегодня же он был преисполнен холодной решимости. И вовсе не пистоли и не кинжалы делали его бесстрашным, а ясность его цели. Хотя сам он почти удивлялся своему спокойствию.

Возможно, причина подобного спокойствия кроется в очевиднейшем, но самом существенном изменении, свершившемся в нем. Теперь он знает, кто он такой. И что ему нужно. И он сделает все, чтобы добиться своего.

Он отстоит то, что принадлежит ему.

Он вынул из кармана пистоль. Эту двуствольную дуэльную пистоль он брал с собой в прошлый раз. И ею же он убил человека в Луирете.

Он медленно взвел курок.

Если у него есть хоть какое-то преимущество над противником, то оно, несомненно, заключается в этом тончайшем элементе неожиданности: при внешней своей неизменности он уже не тот, кого они ожидают увидеть.

Да и люди, которых он взял с собой, одетые под кучера и лакея, были совсем не тем, чем казались.