тихой, тактичной. Было какое-то глубокое величие в этой спокойной женщине. Никогда не суетясь, она шла, как королева, по улицам городка, а за ней семенили, едва не кланяясь, какие-то люди. Она отвечала им кратко и твердо, не повышая голоса и не поворачивая головы. В дом приходили посетители - с тортом или с фруктами, говоря, что Александра спасла. Саша замирал, пытаясь представить, какой чудесный подвиг совершила мама. И что же? Она снова тихо и властно отводила их.
- Ведь они от души! - вопрошала бабушка, а Саша думал не о том, что ответила мама, а как ответила - величественно, спокойно, без улыбки.
- Я никогда ничего не приму.
Думая о маме, Саша трепетал. Он не мог объяснить, что он испытывает к ней: она была огромна, всеобъемлюща в его сознании, она была недосягаема и такова, что ему хотелось сделать что-то особенное - все, что он делал, он делал для нее. Хотелось дойти до самой ее глубины и, наконец, охватить ее всю, до конца разгадать, насколько это возможно, - расчленить и понять высокий, до содрогания любимый образ.
Мать вела его твердой рукой, так что он даже не мог встать с ней на равную ногу - как всякая сильная женщина, она руководила волей своего сына. Она глубоко вошла в него, заполнив собой все пространства и закоулки его сознания. Пропитав его всем, что имело для нее значение, она создала его совершенно по образу своему; казалось, она переменила даже глаза его. И оттого, что это было сделано через любовь, он оказался накрепко привязанным к самому ее существу. Во всей своей жизни, когда он обдумывал какую- нибудь ситуацию, мысль или дело, он как бы внутренне замирал, прислушивался к звучащему в нем голосу, сверялся с матерью, со всем тем, что было глубоко перенято и усвоено от нее.
Между этими двумя женщинами, в меду и млеке, текла Сашина медлительная райская жизнь... Он рос ласковым, застенчивым ребенком. Про него повторяли чьи-то слова: 'Его искренность и правдивость необычайны - 'хрустальная коробочка'. Он был добрый, и мама неустанно повторяла ему об этом. Она говорила, что он умный, что он все делает правильно - она одобряла его. Он и был хорошим - хотелось побыть рядом, посмотреть на его светлое, доброе лицо. Саша обыкновенно был молчалив, редко выражал свое мнение, если его не спрашивали. Уже в детстве он был тактичен, не ссорился с детьми, но у него было мало друзей, ибо несмотря на мягкость, ребят все-таки озадачивала глубокая сдержанность, выказываемая исподволь в мельчайших жестах и взглядах. Было видно, что он не может подойти на короткое расстояние. В нем не ощущалось тайных мыслей, угрюмой подозрительности, взгляд его был спокоен и ровен. Но чувствовалось, что где-то за его спиной стоит другая, укрытая от чужих глаз жизнь, там, где находится его душа, именно там происходит все самое важное...
...Сашин дом и сад - были местом, где многие солнца вставали вперемешку и гасли одно за другим, где почти всегда вставало какое-нибудь счастливое солнце. Он видел это собственными глазами, сидя на наблюдательном посту на крыше сарая. Впервые он туда попал в два года. Сначала он ходил под садовым обеденным столом, где мама и бабушка допивали чай, и пальцами откручивал все соединительные гайки. Доведя дело до конца, он уселся неподалеку мастерить из гаек автомобиль. Внезапно бабушке понадобился чайник на другом конце стола - Саша научился лазить по лестницам.
Оттуда, с крыши, он видел, как взлетали, нарождаясь, дневные летучие мыши, помахивая ему белыми ушами. Он слышал, как за городом, в полях, высыпали миллиарды тоненьких цветов, звон которых так же прекрасен, как их опущенные глаза. Он видел в облаках человечка с длинным клювом и потом узнал, что его зовут Озирис. Подрастая на горячей крыше, Саша блаженствовал на сладчайших волнах вялившихся здесь груш. Книги и груши так заполнили его густым наслаждением, что однажды он увидел миллион летающих тарелок, зависших над городом в виде груш, и опомнился от этого чуда тогда, когда они посыпались на землю. Весь двор и дом заполнились душистой парной мякотью, так что туда никак нельзя было сойти. Он слез с сарая на другую сторону и пошел туда, где начинался мир. Он слышал, там есть деревня такая, там души на стульях сидят.
Дорогу пересекла тропинка и побежала в самом густом, темном и высоком лесу на свете. Над головой двигались тени, они, убегая в чащу, загорались гранями драгоценных камней, как будто деревья показывали Саше руки, унизанные перстнями. Сырой мох источал запах, а на каждой верхушке дерева спал маленький эльф. Трава вылизывала изумрудным языком его голые ноги - и все, сливаясь, наполняло и расширяло грудь тревожной лесной сладостью, когда он увидел реку и над ней небо. В этом окошке не было видно солнц, встающих над его сараем, - впервые он замер перед торжественной медлительностью небесного хода...
Саша взрослый, стоящий у окна, тоже смотрел оттуда на открывающиеся в просвете облака и сияющую млечную грудь воды. По ее трепетной, покрытой пупырышками поверхности, еле касаясь, летел прозрачный камышовый пух. В нем, выхваченное лучом света, трепетало на воде его сердце. Здесь тоже жили духи, но не было среди них духов смерти и здесь никто не мог умереть от тоски...
Сквозь чащу упал луч, осветив его пуховую головку и маленькие штанишки - крошечную фигурку, утопающую в горячем, неутолимом пространстве любви просто так...
- Мое бессмертие... - думал он, смотря на черные тучи, закрывшие реку и волшебный лес, - оно уже было...
У него заныло сердце, он затосковал, бесцельно пошел по дому тем же путем, из одной комнаты в другую, которым с счастливым воем пробегал здесь час назад. Огромная тревога охватила его... Эти колоссальные планы - вот они, рядом - бьются у самого горла, восторгом заполняют его, готовые рвануть оттуда, но не могут, раздирая его болью, спотыкаясь о нелепый, непреодолимый факт материнского самоубийства. Почему? Он не мог оторваться от этого вопроса. И вдруг он понял: она что-то не принимала. Интуитивно он чувствовал, что не какая-то любовная передряга виновата в ее смерти, о ней бы он догадался, а, наверное, замешан этот бизнес, что-то, связанное с этим великим, таким нужным ему открытием.
- Что не принимала? - спросил он в пространство.
Зажег свет, на часах было пять утра. Достал скрипку из футляра. 'Понятно, что ни деньги, власть или слава... От них она не смогла бы отказаться, - подумал он. - А что тогда?'
Он повозился со скрипкой, вытирая ее пальцем, трогая струны. 'Эти эмбрионы?' - появилось слово, и ему сразу стало больно, как будто он уже знал, но не думал, забыл об этом обстоятельстве как-то случайно... Он взял смычок, но, подержав его, отложил в сторону. 'Денег не захотела, что ли? - ушел он в сторону. - Откуда деньги возьмутся, если детей не перешагнешь?'
Этот вопрос возник так неожиданно, что у него в голове наступил полный хаос, потому что ясность и твердая логика его будущей жизни, принятая им, решенная ночью, внезапно достигнув совершенного смысла, поднялась и обрушилась на две половины, до основания разделив его голову: одна половина принимала, но уже не хотела, другая - еще хотела, но больше не принимала...
Он зажмурил глаза и ударил смычком.
Стены вздрогнули, глубоко вздохнув, наполнив грудь тяжелой мощью Баха. Его голова запылала. Он весь оторвался от новых, неразрешимых вопросов. Он играл, забыв каноны, необычайно, словно Бах, когда писал, сам не знал, как эту музыку надо будет играть. Интуитивно, наощупь, он впервые вошел в ее настоящий смысл, и в его руках она преобразилась и осветилась странной и трепетной нестабильностью - словно Бах писал с его души. Артистично и воздушно он проникал в глубину сотворенного им образа, играя все точнее, стараясь продлить эту нестабильность. Играя, он больше не нуждался в помощи фортепьяно, легко избегая слабостей и ошибок. И так же понял, как тяжела ноша, пронзившая его жизнь. С неистовой страстью он кинулся дальше и, наконец, забывшись, оторвался от самого себя - от своего расколовшегося надвое сердца. Вокруг, в могучей красоте расширялось сотворенное им пространство звуков, - бледнея лицом, оно властно повернуло его искать свое место, и тогда новыми, изменившимися глазами он посмотрел на проходящие перед ним события...
