Одно из этих стихотворений звучало следующим образом:

Безжизненный, недвижный, тусклый взор Устало в синий устремлен простор. Лишь муха то и дело выдает Жизнь впалых век, свершая к ним полет[39].

Я считал, что сказано лихо, и моя юная дама была того же мнения. Наша дружба могла бы породить великие свершения, если бы в течение последующей недели ей не был грубо положен конец.

Каждую субботу в соседней деревне Казабазуа (вы найдете это название на любой солидной географической карте) устраивали танцы, и я договорился как-то сводить туда мою подружку. Внезапная летняя гроза, разразившаяся в пятницу вечером, как раз накануне танцев, не огорчила меня; я продолжал возлежать в постели, погруженный в мечты. Однако эта гроза сыграла в моей жизни роковую роль.

Первый бурный порыв ветра вырвал с корнями и повалил величественную старую сосну, простоявшую две сотни лет недалеко от нашего дома. Своим падением старый исполин лишил крова семейку скунсов, которые выкопали нору в корнях дерева. Скунсы бросились искать другое убежище и нашли его под полом хижины, там, где для вентиляции была прорыта щель. К несчастью, Матт, который все еще панически боялся грозы, уже давно занял этот укромный уголок, и для всех новоприбывших там едва ли оставалось достаточно места.

Когда старое дерево рухнуло, мои родители, бабушка и дедушка сидели у камина. Бабушка, всегда воспринимавшая акты «божественного промысла» как личное оскорбление, вышла из себя. Она шагала из угла в угол; проходя мимо окна, бросала взгляд на поверженного великана, и из ее уст вылетали гневные слова.

– Я отказываюсь, – кричала она, – я категорически отказываюсь сажать другое дерево! Какой смысл стараться, когда их снова повалит ветер?

Дедушка, умудренный опытом, пропускал ее слова мимо ушей, но мои родители, как всегда, пытались осознать услышанное и поспорить; но тут все четверо услышали новые звуки, которые должны были стать поводом для нового разногласия. Из-под пола донесся очень странный, приглушенный шум: топанье, пофыркивание, глухое рычание и какое-то таинственное бормотание. Бабушка, которая редко, как она утверждала, чего-нибудь не понимала, на этот раз была озадачена. Она топнула ногой и крикнула:

– В чем дело?

Половицы были пригнаны неплотно. Черный пол отсутствовал, и бабушкино обоняние помогло ей найти ответ. С черствым безразличием, которое я до сих пор считаю непростительным, мои дорогие четверо взрослых быстро освободили дом, чтобы обрести укрытие в хижине-спальне у озера. Меня они предоставили своей собственной судьбе.

Вскоре после этого я проснулся один в доме. Возня под ногами становилась все интенсивнее, и от вони перехватывало дыхание. Схватив стеганое пуховое одеяло и уткнувшись в него носом, я мотнулся вон из дома и заскользил по крутой тропинке к берегу озера. Над головой рокотал гром, дождь лил как из ведра. Вспышка молнии осветила мой путь, и в двух-трех шагах перед собой я увидел испуганную мордочку скунса, очевидно улепетывавшего от шума сражения, из-под дома.

Я не мог остановиться. Мои босые ноги скребли крутую, глинистую тропинку, пытаясь зацепиться, но все было напрасно. И я и скунс катились по хорошо смазанной катальной горке и остановились только внизу – почти неразъединимый клубок из двух тел, закрученных в одеяло.

Родные не пустили меня в хижину-спальню.

Бабушка не отперла мне дверь.

– Эта проклятая собака – твоя. Иди и спи с ней, – сказала она, и в тоне старухи прозвучала непривычная язвительность.

Остаток ночи я проспал под перевернутой лодкой.

Как только забрезжило воскресное утро, я уже стоял в озере и натирался куском карболового мыла. В тот ужасный день я перепробовал все возможные очистительные средства: томатный сок, керосин, скипидар и пемзу, и, хотя ни одно из этих средств не привело к желательному эффекту, к вечеру мне показалось, что я избавился от запаха скунса. По крайней мере, я сам его больше не улавливал. С этой необоснованной уверенностью в отсутствии запаха я отправился сопровождать свою даму на танцы.

Нам надо было пройти вместе всего несколько сотен ярдов; дул свежий вечерний бриз, так что с помощью ветра, который дул с ее стороны, я избежал немедленного разоблачения. Но что-то ее, видимо, тревожило.

– Поспешим, – неожиданно сказала она. – Мне кажется, что где-то поблизости скунс.

В голосе ее звучали панические нотки, и это удивило меня, так как она всегда казалась такой бесстрашной.

Танцы происходили в сарае, и пришло много народу. Керосиновые лампы не только освещали помещение, но и повышали температуру воздуха, которая и без того была невыносимой, как па пышущем вулкане. Еце до окончания первого танца я мог надеяться, что мне удастся остаться необнаруженным. Я избрал тактику не пропускать ни одного танца и двигаться очень быстро в самой толкучке танцующих – не рисковать, чтобы подозрение пало именно на меня. Я почувствовал огромное облегчение, когда после получаса непрерывного танца моя девушка взяла меня за руку и сдавленным шепотом стала умолять немедленно отвести ее домой. Она продолжала вглядываться в других танцующих, и лицо ее выражало панический ужас.

Как только мы вышли, я понял, что обязан признать свою вину. Моя дама всегда обладала чувством юмора, и я был уверен, что это происшествие ее только позабавит. Мы остановились на тропинке у ее коттеджа, и я рассказал ей все.

Она судорожно глотнула воздух, отвернулась – и вдруг бросилась бежать от меня так, как если бы за ней гнались все черти ада. И с того часа я больше никогда ее не видел.

Я встретил как-то ее старшего брата в местном универмаге и упросил его сказать мне, почему его сестра больше не хочет меня видеть.

Он весело рассмеялся.

_ А ты не знаешь? – спросил он, и это был очень глупый вопрос, так как откуда же мне было знать? – О, это поразительно! Все из-за запаха скунса, – заговорил он, когда наконец смог подавить приступ своей неуместной веселости. – У Джейн на него аллергия… ее начинает сильно тошнить и рвать от него… где угодно… и эти приступы, как правило, длятся целый месяц.

Первое, что папа сделал после возвращения на жительство в провинцию Онтарио, это осуществил свою десятилетнюю мечту: он купил судно, и не каноэ, а настоящее судно – судно, которым мог гордиться любой моряк.

Оно пришло из Монреаля, представляло собой судно с симметричной линией носа и кормы, принадлежащее к типу, впервые спроектированному в Норвегии для плавания в Северной Атлантике и зарегистрированному как «спасательное судно». Оно было черного цвета, крупное и такое прочное, с такими красивыми формами, как «ширококостные, с крупным бюстом, пышущие здоровьем женщины Запада», о которых папа любил помечтать вслух.

Судно было оснащено под кеч[40]. Его паруса ярко-красного цвета изготовили в Люненберге. Все было надежным и мореходным.

Мой папа привел судно из Монреаля в одиночку, и среди яхт Торонто, яхт лакированных, из красного дерева, на которых вместо вымпела иногда развевался кусок тиккерной ленты[41], судно выделялось, словно корова породы Абердин-Ангус[42] в стаде ланей. Пижоны в шерстяных фланелевых костюмах кремового цвета и яхтсменских фуражках были склонны позубоскалить насчет папиного судна, а когда они прочитали его название, раздался громкий смех.

– «Скотч-Боннет»![43] – кричали они. – Что за название для судна? Почему вы не назвали его «Рей-Мар», или «Билл-Джин», или «Соуси-Сью VIII», как это делаем мы?

Когда они увидели наши «яхтсменки»– шотландские шапочки, импортированные прямо из Кейтнесс, – то поняли, что мы люди совершенно не их круга, и с тех пор игнорировали нас полностью.

«Скотч-Боннет» эта болтовня не трогала. Судно знало, откуда взято его имя, и гордилось им. Черная гранитная скала, которая выступает из вод озера Онтарио южнее графства Принс-Эдвард, называется Скотч-Боннет-Рок; она в свое время тревожила умы настоящих мореходов, служивших на шхунах,