Василий Шукшин
ЖИВЕТ ТАКОЙ ПАРЕНЬ
Есть на Алтае тракт — Чуйский. Красивая стремительная дорога, как след бича, стеганувшего по горам.
Много всякой всячины рассказывается, поется, выдумывается о нем. Все удалые молодцы, все головорезы былых лет, все легенды — все с Чуйского тракта.
Села, расположенные вдоль тракта, издавна поставляли ему сперва ямщиков, затем шоферов. Он (тракт) манит к себе, соблазняет молодые души опасным ремеслом, сказками, дивной красотой. Стоит разок проехать от Бийска до Ини хотя бы, заглянуть вниз с перевала Чике-таман (Чик-атаман, как зовут его шоферы) — и жутковато станет, и снова потянет превозмочь страх и увидеть утреннюю нагую красоту гор, почувствовать кожей целебную прохладу поднебесной выси…
И еще есть река на Алтае — Катунь. Злая, белая от злости, прыгает по камням, бьет в их холодную грудь крутой яростной волной, ревет — рвется из гор. А то вдруг присмиреет в долине — тихо, слышно, как утка в затоне пьет за островом. Отдыхает река. Чистая, светлая — каждую песчинку на дне видно, каждый камешек. И тоже стоит только разок посидеть на берегу, когда солнце всходит… Красиво, очень красиво! Не расскажешь словами.
И вот несутся они в горах рядом — река и тракт. Когда глядишь на них, думается почему-то, что это брат и сестра, или что это — влюбленные, или что это, наоборот, ненавидящие друг друга Он и Она, но за какие-то грехи тяжкие заколдованные злой силой быть вечно вместе… Хочется очеловечить и дорогу, и реку. Местные поэты так и делают. Но нельзя превозмочь красоту земную словами.
Много, очень много машин на тракте. День и ночь гудят они, воют на перевалах, осторожно огибают бомы (крутые опасные повороты над кручей). И сидят за штурвалами чумазые внимательные парни. Час едут, два едут, пять часов едут… Устают смертельно. В сон вдруг поклонит. Тут уж лучше остановиться и поспать часок-полтора, чтоб беды не наделать. Один другому может так рассказывать:
— Еду, говорит, и так спать захотел — сил нет. И заснул. И заснул-то, наверно, на две секунды. И вижу сон: будто одним колесом повис над обрывом. Дал тормоз. Проснулся, смотрю — правда, одним колесом повис. Сперва не испугался, а вечером, дома, жутко стало…
А зимой, бывает, заметет Симинский перевал — по шесть, по восемь часов бьются на семи километрах, прокладывают путь себе и тем, кто следом поедет. Пять метров разгребают лопатами снег, пять — едут, снова пять — разгребают, пять — едут… В одних рубахах пластаются, матерят долю шоферскую, и красота вокруг не красота. Одно спасение — хороший мотор. И любят же они свои моторы, как души свои не любят. Во всяком случае, разговоров, хвастовства и раздумий у них больше о моторе, чем о душе.
Я же, как сумею, хочу рассказать, какие у них хорошие, надежные души.
Такой суровый и такой рабочий тракт не мог не продиктовать людям свои законы. Законы эти просты:
Помоги товарищу в беде.
Не ловчи за счет другого.
Не трепись — делай.
Помяни добрым словом хорошего человека.
Немного. Но они неумолимы. И они-то определяют характеры людей. И они определяют отношения между ними. И я выбирал героя по этому признаку. Прежде всего. И главным образом.
В хороший осенний день шли порожняком по Чуйскому тракту две машины «ГАЗ—51». Одну вел молодой парень, другую — пожилой, угрюмый с виду человек с маленькими, неожиданно добрыми глазами.
Парень задумчиво, с привычным прищуром смотрит вперед — это Пашка Колокольников. Пожилого зовут Кондрат Степанович.
На тракте в сторонке стоит «козлик». Под «козликом» — шофер, а рядом — молодой еще, в полувоенном костюме, председатель колхоза Прохоров Иван Егорович.
Надежды, что «козлик» побежит, нет. Прохоров «голоснул» одной машине, она пролетела мимо. Другая притормозила. Шофер откинул дверцу — это Пашка.
— До Баклани подбрось.
— Ты один?
— Один.
— Садись.
Прохоров крикнул своему шоферу:
— Прислать, что ль, кого-нибудь?!
Шофер вылез из-под «козлика».
— Пришли Семена с тросом!
Пашка с Прохоровым поехали.
…Летит под колеса горбатый тракт. Мелькают березки, мелькают столбики…
— Ты куда едешь? — поинтересовался Прохоров.
— В командировку.
— В колхоз, что ли?
— Мгм. Помочь мужичкам надо.
— А куда?
— Деревня Листвянка.
Прохоров внимательно посмотрел на Пашку, — видно, в начальственной его голове зародилась какая-то «мысля».
…Летит машина по тракту. Блестит, сверкает глубинной чистотой Катунь.
…Прохоров и Пашка продолжают разговор.
— Тебя как зовут-то? — как бы между прочим спрашивает Прохоров.
— Меня-то? — охотно отвечает Пашка. — Павел Егорыч.
— Тезки с тобой, — идет дальше Прохоров. — Я по батьке тоже — Егорыч. А фамилия моя — Прохоров.
— Очень приятно, — говорит Пашка любезно. — А я — Колокольников.
— Тоже приятно.
Машина остановилась — перед ними целая очередь из бензовозов и лесовозов. Пашка вылез из кабины.
— Что там? — спросил Прохоров.
— Завал. Счас рвать будут.
Прохоров тоже вылез. Пошел за Пашкой.
— Поехали ко мне, Егорыч? — неожиданно предложил он.
— То есть как?
— Так. Я в Листвянке знаю председателя и договорюсь с ним насчет тебя. Я — тоже председатель. Листвянка — это вообще-то дыра дырой. А у нас деревня…
— Что-то не понимаю. У меня же в командировке точно сказано…
— Да какая тебе разница! Я тебе дам документ, что ты отработал у меня — все честь по чести. А мы с тем председателем договоримся. За ним как раз должок имеется. Что, так не делают, что ли? Сколько угодно.
— Я же не один.
— А кто еще?
— А он… — Пашка показал на Кондрата, который прошел мимо них. — Старший мой.
— А ты поговори с ним. Пусть он — в Листвянку, а ты — ко мне. Я прямо замучился без хороших шоферов. А? Я же не так просто, я заработать дам. А?
— Не знаю… Надо поговорить.
— Поговори. На меня шофера никогда не обижались. Мне сейчас надо срочно лес перебросить, а своих машин не хватает — хоть Лазаря пой.
— Ладно, — сказал Пашка.
Так попал Павел Егорыч в Баклань. Вечером, после работы, уписывал у
