истинному характеру.

Пятнадцатого августа мы обвенчались и после незабываемо утомительного путешествия на Бермуды поселились в доме, подаренном нам к свадьбе и расположенном меньше чем в квартале от особняка ее родителей.

Неделей позже небольшая, относительно процветающая фирма «Джерри Джеймсон, строительный подрядчик» вместе со всем ее прекрасным штатом, включая мистера Реда Олина, была проглочена компанией Э. Д. Мэлтона. Я получил некоторое количество акций и стал генеральным директором с содержанием в двенадцать тысяч долларов в год. Эдди — Мэлтон-младший — и Лорри тоже получили по небольшому пакету акций. Эдди тогда исполнилось девятнадцать. Это был неприметный, вялый, прыщавый юнец.

Я ликовал. В свои двадцать восемь я обзавелся любящей женой, темпераментной, молодой и красивой на загляденье. При всем том, что было пережито на войне — в Бирме и так далее, — на здоровье я не жаловался. Дела в компании, правда, шли не так чтобы блестяще, но я себя уверял: скоро я покажу старому хрычу, что пора браться за ум; уж как-нибудь ему растолкую, что значит строить современные дома.

Прошло восемь лет. Мне теперь тридцать шесть, у меня есть вот этот дом, договор на страхование жизни, а также общий с женой счет в банке на тысячу сто долларов — если, конечно, Лоррейн с утра не прошлась по магазинам. Все эти годы дивиденды акционерам выплачивались с непомерной щедростью. Э. Д, обожал в рождественскую ночь раздавать чеки. А Лорри так же, как ее мать, знала деньгам лишь одно употребление: тратить, и притом немедленно.

— И все-таки я уйду, — сказал я. Она повернулась ко мне спиной, критически осмотрела свои ногти, затем занялась прической.

— Ты мне надоел, . Джерри, ей-богу. Никуда ты не денешься! Ступай-ка прими душ, что ли.

Мне подумалось: хорошо бы развернуться и разок врезать по ее пухлым капризным губам. Но тут в дверь позвонили.

— Черт побери, кто бы это мог быть? — спросил я.

— Черт побери, откуда мне знать? Иди открой. Я спустился по лестнице, отомкнул дверь, открыл. Передо мной стоял мужчина моего роста; широкая, вполне фамильярная улыбка была у него на лице.

— Винс! — воскликнул я. — Бог ты мой, дружище, давай заходи!

Он вошел, поставил на пол свой чемодан, и мы, не ограничившись крепчайшим рукопожатием, долго хлопали друг друга по плечам и по спине. Все так же дружески ухмыляясь, он сказал:

— Привет, лейтенант!

Мы виделись в последний раз в Калькутте в августе 1945-го, тринадцать долгих лет прошло с тех пор. Помню, я улетал домой и в иллюминатор самолета все глядел на Винса: он стоял возле облезлого «джипа», слева и справа рядом с ним улыбались две русские девахи, с которыми мы провели две последние недели. Винс пил из бутылки, прямо из горлышка, и оторвался, чтобы помахать мне. И я, конечно же, махал ему не переставая и все думал, вытягивая тонкую шею, может ли он разглядеть меня сквозь мутное стекло, меня или хотя бы мою машущую руку.

Я сразу же увидел, что с ним прошедшие годы обошлись получше, чем со мной. Сильный, ровный загар покрывал лицо и шею, ладонь была сухой и сильной. Кошачья, упругая вкрадчивость движений и безоглядная удаль как-то сочетались в нем. Подбородок очерчен все так же резко, а вот глаза показались неожиданно плоскими и как будто косили. Странно. Покрой костюма, непривычная стрижка и еще большой красный камень в перстне, надетом на мизинец, придавали ему оттенок экзотичности.

— Приготовлю что-нибудь выпить, — сказал я. — И учти, ты остановишься у нас.

— А где же еще? — откликнулся он и проследовал за мной на кухню, где сел на табурет, не сводя с меня глаз.

Винс Бискай и я в войну сошлись необычайно близко. Мы оба служили в спецбатальоне 402. Боевые действия в тылу у японцев требовали дозы безрассудства, едва ли допустимой при других обстоятельствах, и я думаю, мы оба для этого годились. Мы притерлись друг к другу, вместе побывали в одной крупной переделке и в двух помельче, причем кроме нас двоих там были только туземцы. Это была наша война. Война, временами выматывавшая нервы до предела. Решения капитан Бискай всегда брал на себя, и я ничего не имел против. Мы выясняли все, что требовалось, и передавали сведения куда надо. Мы разрушали все, что было в наших силах, и давали оружие всем, кто хотел и мог драться.

А теперь он сидел у меня на кухне. Мы чокнулись, выпили. Я поинтересовался, как долго он оставался тогда, после моего отъезда, в Калькутте.

— Две недели. Больше нельзя там было сидеть, если я хотел остаться здоровым.

— Но у тебя же был мой адрес. Ты даже открытки не прислал за тринадцать лет!

— Я не обещал писать тебе.

— А что ты делаешь здесь у нас, в Верноне? Он рассматривал бокал на свет.

— Навещаю старого друга.

— У тебя вид человека преуспевающего. Чем ты занимался все это время?

— Да так… Всяко бывало, Джерри.

— Ты женат?

— Пробовал. Не вышло.

Он отвечал отрывисто, неохотно, почти невежливо, а в то же время не переставал изучать меня. Я чувствовал, что он напряжен. В нем была несколько наигранная развязность, а я помнил, что так он вел себя в критические моменты самых опасных наших предприятий.

Лоррейн зашла на кухню с пустым бокалом в руке. На ней были коричневые кожаные брючки в обтяжку и белая блуза.

— С кем ты говоришь? — Тут она увидела Винса. О-о… Добрый день!

— Милая, это и есть тот знаменитый Винс Бискай, о котором я тебе столько рассказывал. Моя жена Лоррейн.

Я видел ее реакцию. Мне приходилось не раз наблюдать, как реагируют на него женщины. Я ощутил укол ревности, поймав в ее глазах почти забытый блеск, услышав особенный, затаенный смех в голосе. А потом — эта едва ощутимая перемена в ее осанке, чуть другой изгиб спины…

Они обменялись любезными фразами. Я сделал новую порцию напитка для Лоррейн. При этом я изображал из себя счастливого супруга, хотя и догадывался, что выглядит это искусственно. Счастливая пара источает некое особое тепло, имитировать это едва ли возможно. Зоркий взгляд различит фальшь тут же, и я не сомневался, что Винс с его почти женской интуицией почувствовал напряженность и разлад в наших отношениях.

Когда я сообщил Лоррейн, что Винс прибыл с чемоданом и некоторое время поживет у нас, она приняла новость с неожиданным энтузиазмом. Обычно она гостей дома не жаловала. Но на этот раз перед нами была гостеприимная, милая хозяйка; она даже сама повела Винса наверх, чтобы показать ему лучшую из двух гостевых комнат: ее-то и решено было ему предоставить.

Я вернулся в кухню и сказал Ирене, что за столом нас будет трое. Ирена была неприметная, увядшая женщина, столь религиозная, что можно было считать ее потерянной для всего земного. Не для всего, впрочем: она при всем этом умудрялась оставаться хорошей прислугой и кухаркой.

Я прошел в гостиную и услышал, как Винс и Лоррейн спускаются по лестнице. Лорри смеялась. То был смех для особых случаев, она его использовала, когда хотела обворожить кого-то. Но был там еще и гортанный призвук, в котором мне послышалась неприкрытая чувственность.

За столом Лоррейн была на редкость оживленной; она задавала тон в беседе. Однако надолго ее все- таки не хватило: жесты замедлились, глаза потеряли блеск, речь стала менее внятной, к тому же она то и дело теряла нить разговора. Около десяти, старательно пожелав нам спокойной ночи, она удалилась неверными шагами. Коньяк, который решено было выпить в спальне «на сон грядущий», она несла перед собой с осторожностью, боясь расплескать.

— А теперь, — сказал я Винсу, — выкладывай, что там у тебя на сердце.

— Кое-что есть, — отозвался он. — А что, заметно?

— В общем-то, да.