воодушевленной энтузиазмом, – достигла уже внушительной цифры в 80 тысяч человек. Идальго стягивал все свои силы с явным намерением нанести противнику решающий удар и тем самым превратить это движение, ограниченное пределами двух провинций, во всеобщее восстание. Итак, 25 ноября 1811 года, в два часа пополудни, вдоль левого берега наполовину пересохшей речки мчался путник на кровном степном мустанге. Стояла гнетущая жара; одни лишь чахлые кусты прибрежного хлопчатника уцелели от палящего зноя. Густые клубы пыли окутывали всадника, который продолжал свой путь в глубокой задумчивости, не замечая унылого спокойствия окружающей пустыни. Истомленные жарой птицы скрылись в листве, смолк их гомон, и только сумасшедший стрекот кузнечиков, бесчисленными мириадами зудивших в траве, нарушал полуденное безмолвие. На вид этому путешественнику можно было дать лет двадцать пять. Несколько надменное выражение лица, хотя и не лишенного отпечатка добродушия и благожелательности, высокий рост и статная фигура, мягкие движения обличали в нем человека, привыкшего к почету и уважению со стороны окружающих. В наряде его не было ничего примечательного. Это был обычный дорожный костюм богатого мексиканца, и только по короткой шпаге в серебряных ножнах с эфесом редкостной работы – единственному, по-видимому, оружию, которое было при нем, – его можно было признать за дворянина. К тому же правильные черты его лица и цвет кожи, значительно более светлый, чем у креолов, не оставляли никакого сомнения в его испанском происхождении. Выехав на рассвете из Ариспы, этот всадник не останавливался в пути ни на минуту. Он был до того углублен в свои, по-видимому, мрачные и тягостные мысли, что не замечал даже удушливого зноя, от которого лицо его покрылось потом. Из этой глубокой задумчивости путника вывел его конь, остановившийся как вкопанный у крутого изгиба дороги, или, вернее, тропы, по которой он следовал. Человек вздрогнул; в его глазах появилось выражение скорби, близкой к отчаянию: он находился у подножия скалистого утеса, на вершине которого вздымалась к небу во всем своем величии асиенда дель Торо. Несколько минут путник не сводил своего затуманенного печалью взора с этого сурового сооружения, очевидно пробудившего в его душе дорогие воспоминания. Потом, подавив тяжелый вздох, невольно вырвавшийся из груди, он принял окончательное решение.

– Ничего не поделаешь, надо! – пробормотал он и, тронув коня, стал медленно взбираться по узкой горной дорожке, ведущей к воротам асиенды.

Тяжелая борьба чувств, происходившая, по-видимому, в душе молодого человека, отражалась на его подвижном лице; не раз его рука невольным, почти судорожным движением натягивала поводья, выдавая его намерение осадить коня и повернуть назад. Но воля брала верх, и ездок продолжал двигаться вперед, впиваясь пылающим взглядом в дорогу, словно опасаясь столкнуться где-нибудь на повороте тропы с человеком, встречи с которым он желал бы избежать. Но тропа на всем своем протяжении оставалась пустынной: ни одна живая душа не встретилась ему на всех ее изгибах. Наконец он добрался до асиенды. Ворота были открыты, подъемный мост спущен, но никто не вышел к нему навстречу, никто не сказал ему «добро пожаловать», хотя по всему было видно, что его здесь ожидали.

«Так оно и должно быть, – с горечью подумал он. – Нет, не как хозяин и даже не как гость возвращаюсь я в отчий дом, а как беглец, может быть, уже преданный проклятию!» Миновав подъемный мост, доски которого тяжело загудели под копытами его коня, он въехал в первый двор. И тут ни души, и тут никто не встретил его. Соскочив наземь, всадник вынужден был собственноручно привязать поводья коня к вбитому в стене кольцу.

– Тебе придется подождать меня здесь, мой верный Браво, – тихим, проникновенным голосом произнес он. – Ты ведь здесь тоже нежеланный гость. Потерпи! Должно быть, мы с тобой скоро пустимся в обратный путь. Благородное животное, казалось, поняло слова своего господина. Как будто разделяя его печаль, мустанг повернул к нему свою тонкую и умную голову и заржал тихо и жалобно. Ответив ему ласковым взглядом, приезжий быстрым и решительным шагом двинулся дальше и, миновав первый двор, вошел во второй, гораздо более обширный. В глубине его, на первой ступени величественной лестницы, ведущей в апартаменты владельца асиенды, застыли в неподвижных позах два человека. При виде их пришелец выпрямился и, придав своему лицу высокомерное выражение, быстро направился к ним.

Слуги, вытянувшись в струнку, не сводили с него глаз. Когда он приблизился к ним на расстояние нескольких шагов, они одинаковым автоматическим движением обнажили перед ним головы и отвесили ему по низкому поклону.

– Его светлость маркиз ждет вас, ваше сиятельство, – промолвил один из них.

– Хорошо, – отозвался таинственный посетитель. – Один из вас пойдет доложить его светлости, что сын явился по его приказу, а другой проводит меня к нему.

Слуги вторично поклонились и с обнаженными головами зашагали впереди молодого человека, следовавшего за ними твердой размеренной поступью. На верхней площадке лестницы один из них быстро пошел вперед. Шум его шагов гулко отдавался в сводчатых коридорах. Когда он затих, лицо второго слуги вдруг утратило свое безучастное выражение, а в глазах его заблестели слезы.

– Беда, ваше сиятельство! Беда! – повернувшись к приезжему, дрогнувшим от волнения голосом произнес старый слуга. – Надо же быть такой беде!

– А что? – забеспокоился гость. – Что-нибудь случилось? С отцом? С матерью?

Старик отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал он, – благодарение Богу! Оба они здоровы. Но зачем, зачем покинули вы, ваше сиятельство, отчий кров? Увы! Теперь уж ничем нельзя поправить делоТень недовольства пробежала по лицу молодого человека.

– Что же случилось здесь во время моего отсутствия? – спросил он.

– Как, вы ничего не знаете? – удивился слуга.

– Разве ты забыл, друг мой, что прошло уже два года с тех пор, как я покинул асиенду?

– Виноват, ваше сиятельство, виноват! Я совсем потерял голову с того времени, как обрушилась на вас эта беда.

– Успокойся, друг мой, я знаю, что ты привязан ко мне. О, ты-то не забыл, – с горечью продолжал приезжий, – что твоя жена, покойная Хуана, была моей кормилицей! Нет, Перот, я ничего не знаю, мне неизвестно даже, почему отец приказал мне без промедления прибыть сюда. Верховому, доставившему мне это письмо, очевидно, приказано было молчать; да я и сам не стал бы его расспрашивать.

– И я не знаю, зачем вас вызвали сюда, ваше сиятельство, но я уверен, что это хорошо известно дону Фернандо.

– А! Брат мой здесь?

– Да, ваше сиятельство, дон Фернандо здесь и уже давно, как здесь! Упаси меня Бог говорить дурное о сыне моего господина, но, право, было бы лучше, если бы он оставался в Гвадалахаре. Все здесь пошло иначе с тех пор, как он вернулся. Берегитесь, ваше сиятельство: дон Фернандо не любит вас.