прошлого в опутанных водорослями, треснувших бутылках, они взывали к небу и гостеприимным берегам.
— Тефт! — окликнул его Коттон, когда они свернули на Герли-стрит, поднимавшуюся вверх по склону и уводившую к городской черте.
— Ау?
— Здорово ты угнал эту колымагу! Молоток!
— Рад стараться.
Грузовик затарахтел дальше. Мотор перегрелся, один или два цилиндра барахлили, передние колеса вихлялись, откидные борта немилосердно громыхали, ну да не беда. Миновав последнюю неоновую вывеску, они выскочили на шоссе, которое уходило на север, мимо ветеранского госпиталя, стоящего на месте форта Уиппл, а потом поднималось по пузырящемуся тесту нагорья. Когда на развилке они свернули направо и неожиданно оказались за городом, раздались вопли: «Привет полиции!», «Баю-бай, вожатые!», «Чао, Прескотт» — теперь они были в безопасности. Троица, лежавшая на дне кузова, ожила: по заднему стеклу кабины застучала барабанная дробь, Коттон и Лалли-2 влезли на сиденье и застучали в ответ, и тут все писуны прокричали «ура».
6
Часы Коттона показывали 12.35. Тефт, хлопнув ладонью по своей немецкой фуражке, объявил, что на месте они будут часа через два.
— Или раньше, если поднажмем.
— Постой-ка. В два тридцать мы там, полчаса на дело, значит, в три оттуда выезжаем. Дома будем в пять. Тютелька в тютельку, — сказал Коттон. — Поднажать придется.
Грузовик рванул. Он летел по узкой полосе, белой и ровной, как пробор на голове пижона, летел по бескрайним и безлюдным просторам — миль на двадцать вокруг ни перелеска, ни жилья. Вовсю светила луна. Далеко-далеко мелькали крылья ветряных мельниц, а перед мельницами у колод с водой виднелись черные крапинки — это коровы, пережевывая при лунном свете свою жвачку, раздумывали о сочной траве, вкусной соли-лизунце, любви и непостоянстве.
Лалли-2, как был — в шляпе, положил голову на плечо Коттону и спал. Из кармана его куртки звучала скорбная мелодия «Соблазна».
Коттон зажал винтовку коленями — она не давала ему покоя. Ни на минуту он не забывал о винтовке. Уж слишком изменилась ее роль. В лагере она была обычным инструментом, таким же, как уздечка или бейсбольная бита, но сейчас, среди ночи, от винтовки веяло только ей присущими маслянистостью и холодком. Был в ней свой сокровенный смысл. Коттон пожалел, что Тефт прихватил эту чертову пушку. Но еще сильнее жалел он, что вчера случилось то, что случилось, и потому они не лежат сейчас по койкам.
Лалли-2 у него под боком заерзал во сне и гневно забормотал. Едва Лалли-2 заснул, как снова увидел то кровопролитие, от которого после отбоя сотрясался весь домик, ту причину, которая побудила двенадцатилетнего пацана среди ночи идти одному через сосновый лес. И вот теперь в пути все шестеро, они едут той же дорогой, через те же города, что и тогда, наяву возвращаясь к источнику ужаса. Да, все они посходили с ума, думал Коттон, но разве они не молодцы, возражал он себе. А чертыхаться он больше не будет. Это теперь не нужно ни им, ни ему. Во рту держался кислый привкус, памятка вчерашней тошноты. Коттон закрыл глаза. В садах Господних пел единорог, плясал гиппогриф и блевал Гуденау.
Тефт вел грузовик вверх по склону горы Мингус. На крутых поворотах скрипели тормоза, и чем ближе к звездам, тем становилось холоднее. Под ними вилась широкоруслая и плодородная река Верде, а ниже по ее течению в густых зарослях скрывался старинный Кампо Верде, где был некогда комендантом сам Крук. Немало краснокожих полегло в этой долине.
Машина перевалила через Мингус. Тефт словно осатанел — но ведь всем им не терпелось. Спешили все, как один.
Они пронеслись по кривым улочкам Джерома — когда-то здесь было пятнадцать тысяч жителей, а теперь хорошо, если осталось человек пятьдесят. В этих краях нагорье походило на обнаженное женское чрево, распотрошенное и искалеченное. Усилиями Фелпса, Доджа и Дугласа это чрево было пронизано сотнями шахт, штреков и горизонтов, благодаря кесареву сечению кайлом и лопатой из этого чрева извлекли и отправили в переплавку медно-серебряно-золотого младенца общей стоимостью в миллиард долларов. По пути вниз грузовик, постреливая выхлопом, утюжил колесами кости шахтеров и грузчиков- китайцев, могилы потаскух и картежников, но вот наконец они оставили за спиной вонючую кислятину наживы и вырвались на простор безгрешной ночи.
— Притормози, — распорядился Коттон. — Они там в кузове небось шишек себе понабили. Проехав Кларкдейл, машина остановилась на обочине, и, когда Коттон выскочил из кабины, чтобы поменяться местами с теми, кто ехал в кузове, ком застрял у него в горле от того, что за зрелище ему открылось. Прислонясь спиной к задней стенке кабины, сидел Шеккер и крепко обнимал устроившегося спиной к нему Гуденау. Тот, в свою очередь, обнимал Лалли-1, сидевшего в такой же позе, с бизоньей головой на коленях. Им пришлось так усесться на перевале, чтобы совсем не замерзнуть. Три транзистора голосом Джимми Роджерса вопили песенку о сборе груш в Джорджии. Ребята, прижавшись друг к другу плотно, как яйца в корзинке, крепко спали. Коттон стоял и смотрел на них. Ему вспомнилась детская научно-популярная передача, которую он видел по телевизору: как из яиц вылупляются цыплята, как они наклевывают скорлупу, а потом вылезают наружу посмотреть, что творится на белом свете. Сперва на яйцах появляются трещинки, маленькие клювики стучат «тук-тук-тук», потом над скорлупой показываются мокрые головки и любопытные глазки. Мы должны справиться, думал Коттон, обязаны справиться. Сделать свое дело. Но удастся ли? Может, в этом-то яйце как раз болтун. Или скорлупа треснула еще под наседкой. Что-то наклюнулось у него в душе, что-то треснуло — и родилось что-то, влажное, нежное. Наверное, милосердие. Да, мысленно обратился он к спящей троице, мы справимся. Обещаю, что справимся. Мы вернемся домой героями. Богом клянусь. Коттон сердито вытер нос рукавом и что есть силы ударил по борту.
Подъем, сонная команда! — крикнул он. — Двое могут отправляться в кабину. Пошевеливайтесь!
Если вам так уж приперло стать апачами, утешал их начальник лагеря, вы ими станете. Если вы хотите избавиться от унижений и подняться вверх по тотемному столбу, вам и карты в руки. Это от вас зависит. И начальник не лгал: как бы вы ни дрейфили на бейсбольном поле или с луком в руках, у вас, согласно традициям лагеря, всегда оставался шанс, вы всегда могли подтянуть себя за волосы. Можно было устроить набег. Если ночью вам удастся выкрасть приз, принадлежащий другому, стоящему выше племени, он останется вашим до следующей линейки, а к вам перейдут название этого племени и его привилегии.
Поначалу набеги случались часто, особенно на апачей и сиу, призы которых были вывешены на почетных местах у них в домиках и находились под бдительной охраной. Однако дело ни разу не кончилось успехом, хотя племени навахо удалось заработать лишнее очко, стащив медвежью голову у команчей. Набеги начинались без предупреждения: от боевых воплей просыпался весь каньон, нападающие и обороняющиеся дрались чем попало — кулаками, лопатами, ведрами, а остальные обитатели лагеря, высыпав из своих домиков, позевывая, наблюдали за этой потехой. Вожатые не вмешивались. Набеги приносят мальчишкам пользу. Делают из них мужчин. Воспитывают смекалку.
Писуны знали, что никто не покусится на их ночной горшок, а спортивные состязания им подняться на верхушку лагерной иерархии не помогут. Разобщенные, но полные решимости, они приняли условия игры и устроили набег на вторую ночь. Метили они высоко. Апачи только что отбили нападение шайенов, и не успел лагерь угомониться, как писуны в одних трусах покрались босиком по склону за главным трофеем — бизоньей головой.
Разумеется, дело провалилось с треском. У писунов было одно преимущество: отбив атаку шайенов, апачи не выставили караул и самонадеянно завалились спать. Тихо и бесшумно писуны перебегали от одной сосны к другой. Гуденау не выдержал и хихикнул. Лалли-2 зацепился за корень и упал. Добравшись
