За первые два дня Шеккера выставили из четырех домиков. На третий день Коттон пустил его к себе, а на следующий сам об этом пожалел. Шеккера так же тяжело было выносить, как и его папашу, прославленного Сида Шеккера, избалованной копией и задерганной жертвой которого он стал. Шеккер раздражал, как скрежет ножа о тарелку. Он был громогласен, неуравновешен, назойлив и хвастлив, как Нью-Йорк. Он постоянно грыз ногти, постоянно жевал, постоянно повторял шуточки своего папаши — словом, ни на минуту не выключался. И Коттон дал отпор Шеккеру.

У них в домике запретов почти нет, сказал Коттон, но всему есть предел. Им надоели шуточки его папаши, истории про то, по каким салунам он ошибался, в каких концертах выступал, с какими знаменитостями знаком и сколько зашибает долларов. Короче, будь как все или катись. Ему ясно, в чем дело, ответил на это Шеккер. Дело в том, что он еврей. Коттон вздохнул и покачал головой: нет, дело не в этом, и большая просьба — избавить их всех от мании преследования. Шеккер обозвал писунов фашистами. Тут Коттон вышел из себя. Нет, ответил он, мы не фашисты. У нас свои проблемы — чтобы решить их, требуется спокойная обстановка. Тут и Шеккер потерял самообладание. Почему бы им не назвать этот лагерь так, как есть — концлагерем? Если он, Шеккер, им поперек горла, пусть построят крематорий и отправят его в печь. Коттон взвыл и допустил ошибку — повернулся к Шеккеру спиной. Шеккер бросился на него. Выше ростом и фунтов на сорок тяжелее, он быстро подмял Коттона, как куль, придавил его и тузил до тех пор, пока их не разняли.

После этого инцидента атмосфера разрядилась. Шеккер успокоился и стал вести себя по- человечески. А если он забывался, откалывал свои бродвейские номера или прохаживался насчет фашистов, остальным достаточно было рявкнуть хором: «В крематорий его!» — и Шеккер бросал валять комедию.

Что ни говори, а именно хвастовство Шеккера толкнуло писунов на их первый подвиг. На четвертую неделю их жизни в лагере в прескоттском кино под открытым небом крутили картину, которую им ужас как хотелось посмотреть, — «Профессионалов» с Бертом Ланкастером и Ли Марвином. Ясное дело, в кино должны были отправиться апачи, племя победителей, а у писунов шансов было не больше, чем выиграть бейсбольный матч. Три ночи подряд Шеккер, привыкший к свободе в своем Нью-Йорке, клялся и божился, что смоется после отбоя, автостопом доберется до города и попадет на последний сеанс. Разумеется, он этого не сделал. Но его треп на третью ночь надоел Коттону. Ладно, сказал Коттон, заметано. Мы все отправимся в кино, нечестно все считать по очкам, и мы на эти очки наплюем. Так они и поступили. Когда Лимонад завалился спать, они оделись, прокрались в корраль, оседлали лошадей, вывели их из лагеря и проехали две мили до окраины Прескотта, где и находилось кино на открытом воздухе. Сперва хозяин не хотел их пускать, потому что они были не на машине, а верхом, но день был будний, на площадке стояло всего несколько автомобилей, в которых обжимались парочки, и, после того как Шеккер сунул хозяину двадцатку, тот продал им билеты. Они въехали, привязали лошадей к столбу, на котором был укреплен динамик, накупили кукурузных хлопьев, мороженого, горячих сосисок, хрустящего картофеля, кока-колы и всякой мексиканской снеди, уселись и получили полное свое удовольствие. Когда крутили последнюю часть, нагрянул начальник лагеря — ему, наверное, позвонил двуличный хозяин кинотеатра — и произнес неприятную речь насчет малолетних правонарушителей. Но пока начальник вещал, писуны седлали лошадей и, таким образом, насладились фильмом до конца. По возвращении в лагерь начальник предупредил их: еще один подобный номер, и они отсюда вылетят. Писуны внимали ему и многозначительно переглядывались, как Ланкастер и Ли Марвин.