было еще более безвыходным для лиц, принадлежавших к группе советских служащих, особенно для тех из них, кто часть времени проводил в Европе. Только в такие минуты можно было оценить по-настоящему такое понятие, как «свобода личности», которое, по мнению творцов русской революции, было «буржуазной выдумкой»... … Я хотел бы, однако, подчеркнуть один момент для лучшего понимания тогдашней обстановки в Советском Союзе. Несмотря на то, что вся страна находилась под строгим контролем революционной централизованной диктатуры, и Политбюро из Кремля всем распоряжалось, - подчиненные органы играли немалую роль при выработке Политбюро его политики и руководящих директив. С другой стороны, вокруг карательных учреждений часто скоплялось много честных, но ограниченных людей, видевших потенциального врага режима в каждом некоммунисте, - особенно, если это был человек, принадлежавший в прошлом к другому классу или к другой политической группировке. Поэтому, как бы ни было сильно убеждение в твоей правоте и в том, что верховная власть стоит выше всяких личных интриг и не даст тебя на растерзание, ты все же не был застрахован от того, чтобы стать жертвой козней и дрязг. А эта перспектива для людей, боровшихся за революцию и принявших ее, была чрезвычайно мучительна. Советская Россия - страна демократическая в том смысле, что каждый имеет право на труд, на то, чтобы быть избавленным от нужды и голода, каждый пользуется национальным и расовым равноправием и т. д. Однако, все это лишь до той черты, где сталкиваются интересы личности и государства. В Советской России государство доминирует над всем; а так как вопрос о том, что хорошо, что плохо для государства, решается все-таки смертными, да еще партийными, то советский гражданин может оказаться жертвой произвола, и ему может быть предъявлено совершенно необоснованное обвинение. Только с нечеловеческими усилиями может обвиняемый добраться до верхов и тогда лишь (и то, если это не было политическое обвинение) такой человек может рассчитывать на милость, как на «чудо»... Есть великая добродетель в знаменитом санскритском изречении:«Ради семьи жертвуй личностью; ради общины - семьей; ради страны - общиной; и ради души - всем миром». Вопреки основной идее Ленина о том, что всякая государственная власть есть нечто преходящее и лишь временный этап на пути к социальной справедливости, - в Советском Союзе это древнее изречение изменено в том смысле, что слово «душа» оказалось заменено словами «новый строй».

*) Копию этой докладной записки я вывез впоследствии с собой за границу, и

она осталась вместе с другими моими документами в Париже.

Ночь под Новый Год я провел один. Все ушли к друзьям, а я сидел, погруженный в тяжелые думы о том, что ждет меня. Мною овладело чувство полной безнадежности. Меня могло спасти только чудо. Через день, когда я явился в свое учреждение, ко мне в кабинет вошел управляющий делами, коммунист, и заявил:

- По распоряжению товарища Дзержинского, вам предлагается выехать за границу в 24 часа. Я подумал сперва, что это шутка или что мне все это снится. Затем, однако, выяснилось, что получена была телеграмма от шведского синдиката лесопромышленников об их готовности начать переговоры с Советской Россией о выработке единой тактики в отношении цен; они настаивали, вместе с тем, чтобы в числе делегатов для переговоров с ними находился и я. В связи с этим, лондонское торгпредство требовало моего немедленного приезда. Я позвонил к Дзержинскому и попросил свидания. Через два часа я встретился с тем, чье имя внушало всем страх - с Дзержинским. Он в то время занимал пост председателя ВСНХ и в качестве такового был моим прямым начальником. Открывая дверь, ведущую в кабинет Дзержинского, я увидел перед собою знакомую мне фигуру, сидевшую за рабочим столом. Стол был так поставлен, чтобы каждый входящий оказывался перед глазами Дзержинского. Увидев меня, он поднялся, сделал несколько шагов мне навстречу, хотя комната была небольшая, и протянул мне руку. За эти несколько секунд я успел разглядеть его: все те же нервно-мягкие движения, лицо немного потускневшее, глаза как-то вошли глубже в орбиты, лоб казался более высоким, а волосы были взброшены, и их было меньше, чем прежде. На нем был костюм цвета хаки, солдатского покроя, и высокие полуофицерские сапоги.

- Вы меня помните, Феликс Эдмундович? - начал я. - Я ведь не обманул вас, когда вы мне поверили, вопреки некоторым из ваших советников. Разница лишь в том, что тогда я явился к вам от имени Владимира Ильича, а теперь я почти одинок в своей борьбе. Как мне доказать, что то, что я делал 4-5 лет тому назад на пользу Союза, было проникнуто одной только мыслью, именно о благе Союза? Я действовал в роли купца и в отдельных случаях мог ошибаться, но за это ведь не карают через 4-5 лет? Дзержинский сосредоточенно посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом и сказал:

- Потому что я вам верю, я и предлагаю вам выехать через 24 часа за границу. Следует заметить, что с того момента, как Дзержинский стал главою ВСНХ, ГПУ сразу же изменило свое отношение к этому учреждению. Спецы из ВСНХ, которые все время числились на подозрении, сразу получили «индульгенцию»,поскольку их необходимость для дела была признана главою ведомства. - Я знаю, - продолжал я, - что я теперь нужен и что кто-то считает мое присутствие необходимым за границей, но для меня невозможна работа в такой обстановке. Не успел я закончить эту фразу, как заметил на лице Дзержинского нервное раздражение. Он быстро ответил мне:

- Для Союза нет «незаменимых».Революцию у нас творят не одиночки, а массы, и мы идем вперед, хотя Ильича нет больше с нами… Я предлагаю вам выехать завтра вечером.

- Я не смогу спокойно вести свою работу для Советского Союза за границей,

- возразил я, - зная, что здесь над моей головой висит такое тяжелое обвинение. И я тихо добавил с большим смущением:

- Я сам за себя боюсь, что не пожелаю вернуться обратно после всех страданий, пережитых мною.

- Товарищ Либерман, - ответил Дзержинский,

- если бы вы, действительно, так думали,, вы бы не могли мне это сказать. Вы забываете, что наша власть - рабоче-крестьянская. Эта власть имеет право на контроль своих спецов. Власть эта никогда не причинит зла, если вы ей честно служили. А если произойдет ошибка - что же, мы живем в эпоху революции! Ведь ваша работа происходит в Европе, на советском аванпосте, среди капиталистического окружения!.. Вы завтра выезжаете первым отходящим поездом, а тем временем на очередном пленуме РКИ ваш вопрос будет рассмотрен. Это будет через 2-3 дня, и вы получите решение еще до вашего приезда к месту назначения.

- А если это решение будет против меня? - спросил я.

- Значит, я ошибся! - ответил Дзержинский и пожелал мне счастливого, пути. Я посетил также Ройземана и сказал ему то же самое. В связи с моим заявлением начались переговоры между ГПУ, Дзержинским и Ройземаном. Последний меня заверил, что мое дело будет рассмотрено Центральной Контрольной Комиссией, но что мне необходимо немедленно, не дожидаясь ее решения, выехать за границу, ибо от этой поездки зависит многое для советского лесного экспорта. Решено было, что я поеду на следующий день в 8 часов вечера. Весь последний день я провел в лихорадочном состоянии. Мне временами приходила в голову мысль, не шутку ли шутит ГПУ со мною и не закончится ли все это очень трагично. Хотя у меня в кармане был уже заграничный паспорт, но до переезда границы я все ждал, что меня снимут с поезда. Однако, все обошлось благополучно. Я остановился в Берлине в гостинице «Эспланад» и получил из Москвы телеграмму следующего содержания: «Заслушав доклад тов. Ройземана по делу обследования деятельности тов. Либермана, Центральная Контрольная Комиссия постановила выразить полное доверие тов. Либерману и просить его продолжать его деятельность». Телеграмма была подписана председателем Центральной Контрольной Комиссии - Сольцем. Эта телеграмма произвела на меня не только ошеломляющее, но и совершенно неожиданное впечатление. Как будто все оборвалось во мне. Что-то вдруг умерло в моей душе, и я почувствовал, что никогда уже больше не вернусь в Россию. Но это чувство не могло заставить меня прервать внезапно ту работу, которую я вел в течение многих лет, и не выполнить того непосредственного обязательства, которое я взял на себя при отъезде из Москвы. Мне поручено было отправиться в Копенгаген, где, совместно с большой советской делегацией, я должен был вести переговоры с лесным миром Скандинавии об установлении однородной политики,