перекрестился, сказал, ни к кому не обращаясь:

— Охо-хо, жизнь наша пропащая! Так оно и будет: по какой реке плыть, ту воду и пить! Которая рука по головке гладила, та и за вихор потянуть может. Коль ласков бывал ко мне великий государь Алексей Михайлович, так мне негоже ему пакости творить и от службы бегать, себя спасая… Стало быть… Повелю всем посадским и горожанам выйти на земляные работы — рвы чистить да частокол чинить! — Воевода встал из-за стола. — Думаю я, что недели через две ждать нам с Понизовья воровские полки! Ну так что же, наша судьба в руках всевышнего!..

Со смешанным чувством на душе возвращаясь к своим стругам, Михаил Хомутов опытным глазом приметил по поведению горожан и посадских, что астраханские известия уже облетели Саратов: простолюдины не скрывали радости, купчишки спешно закрывали лавки и торопились домой припрятать наиболее ценные товары.

Когда вышли на посад, от рыбного ряда, где с самой рани торговали свежей, пахнущей водой рыбой, чей-то дерзкий голос прокричал от закрытого повелением воеводы кабака:

— Бегите домой, казанцы да самареня! Вот подступится к городу батюшка Степан Тимофеевич, и мы сотворим не хуже астраханцев!

Крик этот словно сигналом послужил для других: от рыбного ряда, из толпы покупателей и продавцов понеслось на все лады:

— Аль в наших местах Волга не столь глубока, что не укроет воеводе бока?

— Готов биться об заклад, что Васька Лаговчин не перейдет по дну Волги до того берега!

— Уходите, самареня! Мы зла вам не хотим, но и вы не мешайтесь в наше дело!

— У каждой куме свое на уме, — проворчал в ответ на выкрики саратовцев Аникей Хомуцкий. — И без крикунов ведомо, что нам готовят здесь нож в спину… Только дурак будет сидеть и ждать, когда его темной ночью из-за угла прирежут.

Сотник Михаил Пастухов, шагая по приречному песку рядом с Хомутовым, оглянулся на большую толпу у кабака, скорбно усмехнулся, на угрозливые предупреждения изрек то, что, похоже, давно созрело в душе:

— Нешто воевода Лутохин думает, что я сам и оба моих сына тут вот из-за его дурной головы животы положим? Когда чернь притеснял да казну государеву потихоньку грабил — у нас совета не спрашивал. А коль эти простолюдины сами не мыслят себя оборонять от… — хотел было сказать по привычке «от воров», да язык не повернулся, — от казаков, так и нам нет резона…

— В Самаре позрим, что и как у себя творить будем, — поддакнул пятидесятник Федор Перемыслов из его сотни, тоже поглядывая на саратовцев и на их город из-за выпуклого лба. Небольшие круглые глаза сосредоточены: видно было, что и он в эту минуту принимал важное для себя решение.

Михаил Хомутов, выслушав Перемыслова, улыбнулся: у Федора, как и у сотника Пастухова, здесь в Саратове два сына в стрельцах, и тако же прозваны — Василий и Иван, будто заранее сговорились.

— Разумно, — коротко согласился с такими рассуждениями друзей Михаил Хомутов. — Здесь пущай ломают себе головы воевода Лутохин да стрелецкий голова Лаговчин с ним вкупе. Давно надо было заменить астраханских стрельцов на московских, да и в Царицыне тако же крепкий гарнизон поставить, тогда и не было бы теперешней смуты.

На струге, встретив вопросительный взгляд Никиты Кузнецова, Хомутов нахмурился, коротко, но довольно громко сказал — все едино через час-два все об этом узнают:

— Астрахань взята Разиным… в одну ночь! Скоро перевидимся, Никита, с твоим хвалынским командиром есаулом Ромашкой…

Никита понимающе улыбнулся и, радуясь, что никого поблизости чужих нет, сказал доверительно, будто не на службе, а дома сидели за праздничными пирогами:

— А я и не тужу от того, что Степан Тимофеевич едет к нам в гости… Пущай и он поглядит, к месту ли поставил воевода Алфимов мой подсвечник, данный мне атаманом по дувану… — Потом тихо, чтобы никто, кроме Митьки Самары, не расслышал, добавил: — Тебе, Миша, стрелецкого гнева страшиться нечего. Да и сотнику Пастухову тоже. А иные пущай сами о своих головах озаботятся. Прав ли я, Митяй?

Митька Самара без показной доброты так же тихо ответил:

— За тебя, Миша, случись что, перед атаманом головы заложим. В том имей полную уверенность.

— Ну-ну, братцы, поживем, хлеб пожуем, а там увидим, — только и нашелся что ответить друзьям Михаил Хомутов, прошел по стругу от носа до кормы, где была его каюта. У двери задержался, сказал Никите Кузнецову: — Окромя гнева атаманова, есть еще, друже, гнев государев… Он не менее суров, хотя и не столь близок на первый взгляд.

Вошел в каюту, скинул кафтан для роздыха телу, решив мыслями наедине раскинуть. Невольно подумал, вспомнив слова Никиты и Митьки: «Вот тако же и верные ученики клялись Иисусу Христу стоять и умереть заедино… А еще петух и трижды не прокричал, как они его оставили, отреклись! Поживем, други, увидим, что да как сложится, и кто на что из нас годен в тяжкую минуту… Бывает пир, но бывает и тяжкое похмелье…»

…Саратовский воевода Кузьма Лутохин ошибся, говоря, что и две недели не минет, как грянет на город ураган с Понизовья: он грянул под Саратов к середине августа, из-за того, что войско задержалось в Астрахани на целый месяц. Двадцатого июля 1670 года восставшие в числе одиннадцати тысяч человек, оставив в городе значительный гарнизон во главе с атамановыми сподвижниками Василием Усом и Федором Шелудяком, двинулись вверх по Волге. В Царицыне Степан Разин снова созвал войсковой круг, чтобы решить, каким путем идти на Москву — через Дон мимо Тамбова и Козлова или же степью. Не единожды собирались казаки, спорили, доказывали, пока большинство все же не склонилось к походу по Волге, где меньше к рупных городов с гарнизонами, где больше хлебных запасов кормиться такому войску. Да и средства передвижения были при них — струги и челны.

Из Царицына Степан Разин отправил отряд с братом Фролом во главе в верховья Дона поднимать мужиков в пограничных уездах. Отряд атамана Алексея Черкашенина пошел по Северному Донцу на Украину, а двухтысячный отряд атамана Гаврилова возвращался в Черкасск, чтобы держать в страхе притаившуюся, словно змея в соломе, казацкую старшину.

Седьмого августа 1670 года Степан Разин выступил из Царицына, его передовой отряд без труда взял Камышин. Здешнего воеводу Ефима Панова, пощадив за обещание служить казацкому войску, взяли на струг гребцом. А 14 августа…

В то свежее, но все еще по-летнему теплое утро Митька Самара и Еремка Потапов, отпущенные сотником на посад в лавку за солью для общего котла, нечаянно натолкнулись на шумную толпу. В центре площади высился, взобравшись на кем-то подкаченную бочку, солидного роста посадский, с черной короткой бородой, порывистый в движениях, смелый взглядом голубых глаз и со злостью говоривший зычным голосом, чтобы толпа могла уловить каждое слово:

— Послан я к вам, братья, с прелестным письмом от атамана Степана Тимофеевича, в коем письме он кличет-созывает всех вас в свое казацкое войско вольными казаками! А чтоб ненавистных стрелецких командиров, да воеводу, да лихоимцев — приказных людишек хватать и награждать всякого по заслугам!

Митька оторопел: средь бела дня, не страшась ни воеводских, ни Лаговчина Василия ярыжек, ни московских стрельцов, да такие-то речи! Он тронул пожилого посадского за локоть, спросил:

— Скажи, мил человек, кто этот, который ведет речь от атамана? Ваш житель альбо пришлый без страха?

— Вот так спрос, стрелец! — Посадский, с лицом остреньким и хитрым, словно у нашкодившего лиса, подмигнул Митьке, охотно пояснил: — Аль не признал Ивашку Барыша? Того, что от воеводы сбежал с вашим Говорухиным! А ныне вот поутру примчал в легком челне с десятью казаками — да вон они стоят, поближе к воротной башне, чтоб ярыжки из кремля не выскочили! — впереди несметного атаманова войска!

— Вона-а что! — с удивлением откликнулся на это известие Митька Самара. — Ну, тогда и глупому телку по уму, отчего матка мычит «му-у». Стало быть, у вас уже началось…

Посадский охотно подхватил шутку, снова подмигнул Митьке, будто и сам в главных заводчиках бунта состоял: