По-волчьи затосковал воевода Иван Назарович, сидя у мутного, залитого затяжными осенними дождями окна, на котором прилипло три ярко-красных кленовых листа — накануне над Самарой, со стороны северной дубравы, промчался лихой ветер, изрядно подрал на деревьях остатки летнего украшения…

Тосковал воевода по тихой и многотерпеливой супруге Наталье Кирилловне, по озорной дочке Ириннице — невеста уже, пора и о женихе подумать для нее. Да куда везти семью? В этот тесный домишко, где он да верный холоп Афонька едва разместились? Повелел городничему Федьке Пастухову просторный дом рубить и печку класть в самарском кремле, за соборной церковью, где близ губной избы оставался небольшой пустырь. Бревен навезли, кирпич добыли, а ненастье грянуло, и все работы полетели коту под хвост! Теперь, покудова не закружат по небу безмолвные мухи, из-под крыши не вылезть. Вот и сидят все, под стать мышам в норах. Ан нет! Кому-то понадобилось — того ненастье и замки не удержали! Будто семеро нечистых через потолок и крышу вынесли!

Воевода вспомнил, и от негодования и досады выдавились на нижних скулах желваки: неделю тому назад, в такое же дождливое утро, прибежал десятник Митька Самара, чьи стрельцы несли службу при губной избе, и с порога брякнул, что смутьян и разбойник Игнашка Говорухин, сбив колодки и разобрав потолок, через чердак и крышу ушел из пытошной, оставив на память о себе погнутый лом да иззубренную отсечку.[99]

— Не иначе, воевода Иван Назарыч, нечистая сила Волкодаву содействовала! — уверял стрелецкий десятник, а бывшие в карауле стрельцы Еремка Потапов, Гришка Суханов да Ивашка Беляй клялись, что с крыльца губной избы не сходили всю ночь, и за частыми раскатами грома и воем ветра никакого стука в пытошной не слышали. И кто пронес туда тяжкий лом и отсечку, того не ведают, потому как, окромя ката Ефимки да подьячего съезжей избы Ивашки Чижова с водой и краюхой хлеба колоднику, в губную избу по вечеру перед сдачей под караул никто не входил. И ключи, воеводе то ведомо было, только у губного старосты…

А по Самаре скрыто и неотвратимо, будто весенние подснежные ручьи, потекли слухи, что лютый на воеводу Волкодав недалеко ушел, грозится выкрасть со своими разбойными людишками какой-нибудь темной ночью самарского воеводу и по примеру донских гулевых казаков посадить в воду. И в подтверждение слухов в один из непроглядных вечеров со стены кремля бабахнул пищальный выстрел, пуля разбила оконное стекло, отщепила кусок столешницы и влепилась в стену над воеводской кроватью. По сполоху кинулись искать головника, да только видели, как сиганул тот со стены на городскую сторону да и был таков! Поди сыщи его, когда во тьме и слякоти далее пищального ствола ничего не приметить!

Чтобы не выказывать страха перед ворами, воевода рейтарскую стражу у своего дома не поставил, но вооружился для встречи налетчиков хорошенько. Иван Назарович тронул руками пистоли, сунутые за кушак, поправил накинутый на кольчугу теплый опашень[100] из красного бархата, подаренного самарским городничим вместе со скатертью: кольчугу он теперь и ночью не снимал ради пущего бережения. Прислушался, как внизу, принимая поднос с мисками от нанятой стряпухи, ворчал на бабу холоп Афонька: и у него на первом этаже всегда под рукой пара пистолей и сабля в укромном, но легкодоступном месте.

«Вот кабы все холопы были такими, каков сей пес Афонька! — мечтательно вздохнул воевода, понимая, насколько это несбыточно. — И никаких тебе заворуйств в России, никаких тебе побегов на Дон аль в Запороги… Много ли холопу надобно? Избенку да бабу под бок, чтоб по весне не бесился, племенному быку подобно… И работать его заставляй, не давай времени на зряшние разговоры. От пустых разговоров и лезут в голову всякие воровские помыслы».

Внизу гулко хлопнула тяжелая входная дверь, воевода вскинулся на ноги, отошел от мутного окна, лапнул пистоль — мало ли кто может влезть нахрапом! Гость о чем-то переговорил с Афонькой, снова хлопнула набухшая от сырости дверь — ушли. Через стекло в бегущих потоках воевода разглядел человека в плаще, проворно уходившего, скользя ногами по грязи, прочь от воеводского флигеля.

Поднялся Афонька с завтраком на серебряном подносе, поставил на стол со следом от воровской пули под скатертью. Не дожидаясь спроса, сказал воеводе, подсевшему к яствам:

— Прибегал подьячий приказной избы Ивашка Чижов да просил уведомить тебя, батюшка Иван Назарыч, что приказные ярыжки, излазив весь город и посад, однако никаких следов сбежавшего Волкодава не вынюхали. А сотник Мишка Хомутов ярыжек со своего крыльца сбил, облаял всячески и грозил им головы продырявить пулями, ежели еще раз осмелятся налезть на его подворье.

Воевода, выслушав принесенные вести, побагровел от нескрываемой досады на явно брошенный ему вызов, закусил губы, сдерживая желание тут же кликнуть немца Циттеля с рейтарами и грянуть на подворье к строптивому сверх всякой меры сотнику.

«Глядишь, в сутолоке кто-нибудь и пообрушил бы того сотника саблей, мне во избавление от… — недодумал, перекрестился. — Ох, воевода, надобно вовсе дырявую голову иметь, чтоб не догадаться, что воровские стрельцы того сотника Хомутова вмиг сбегутся на сполошный выстрел Мишки, возьмут рейтар в кулаки… А то и бердышами изрубят. А там и до всеобщего бунта недалече, сотворят, как в Яицком городке злопамятном. У сбежавшего Волкодава в Самаре немало „волчат“ затаилось, только и ждут сподручного часа… Стало быть, надо править городом с умом, чтоб вожжи из рук не выдернули всякие смутьяны. Хорошо бы из Москвы выпросить поскорее стрелецкого голову с несколькими сотнями московских стрельцов…»

Обдумав все это и успокоившись, воевода решил:

— За подворьем Мишки Хомутова надобно усилить особенный надзор. Ярыжкам приказной избы повелю наикрепче нюхать, бездельникам! За новгородками норовят каждый божий день прибегать, а воров выискивают не так проворно! — проворчал воевода, повернулся к подносу, вдыхая аромат жаренного с луком гуся.

— Ух, забористо! — воевода с удовольствием потер ладони, засмеялся, вспомнив такую же привычку дьяка Брылева, налил вина в серебряную чашу, сделал несколько емких глотков, крякнул и принялся за еду. Холоп Афонька смиренно стоял у края стола, готовый по движению бровей выполнить любое повеление своего хозяина.

— Что нового на Самаре слышно? — полюбопытствовал Иван Назарович, хорошо зная, как умело собирает для него всякие слухи верный Афонька, для чего имеет от него деньги для наема нужных людишек. — Нет ли каких шептунов — не приведи Господь — с Дона?

Дон по-прежнему волновал не только самарского воеводу Алфимова. Угомонится ли голутвенная вольница разудалым походом на Хвалынское море? А что если по весне нахлынет к волжским городам еще большей толпой, потому как слухи о несметных богатствах, привезенных разинскими казаками, кружили головы алчным хмелем не только казакам, но и посадским мелким людишкам, купцам малой руки, и особенно утесненным службой и работой стрельцам.

— Семка Ершов, кабацкий откупщик, сей клоп въедливый, вчерась тайком известил меня, что покудова донских шептунов не слышно. А ежели таковые явятся на Самару, так он пошлет с известием кабацкого доверенного ярыгу Петрушку Рябого.

Насытившись, Иван Назарович отодвинул поднос.

— Доешь гуся, Афонька, и вино возьми. Я вздремну часок. Ежели утихнет непогода, то и к бумагам в приказную избу сойду… А ты пистоли сунь себе под полу кафтана и саблю держи при себе ради всякого бережения… Ну и времена пошли на земле русской…

Дни шли за днями в мелких житейских заботах, в разбирательстве челобитных и частных свар между горожанами или посадскими, в досмотре за работой питейных домов, чтобы не было утайки государевых напойных денег, в сидении при губной избе, где губной староста добывал истину, — кто у кого пришиб собаку альбо не в меру задиристого петуха, кто сволок из капкана чужого зверя или кто по извету притащен