— Эко! Где кат Офонька? — вырвалось у раздраженного упрямством казака воеводы. А еще из-за вони в подземелье, из за того, что приходится вообще заниматься какими-то ворами да разбойниками, а не досугом в семье и на природе…

— Кат Офонька отпущен мною домой отобедать, князь воевода Иван Семенович, испуганно замигал глазами подьячий, ожидая гнева на свою голову. И поспешил ответить на воеводский спрос по делу: — Поименных зачинщиков яицкого мятежа вор Максимка Бешеный не назвал, отговариваясь, что в тую самую пору не был на берегу Яика, а в городе собирал казаков и стрельцов к походу на Кулалы.

— Ну ин быть по тому его сказу, — у князя Ивана Семеновича в голове словно тысяча кузнечиков затрещали, один громче другого. Он чувствовал, что еще десять минут, и стрелецкие командиры, которые в безмолвии стояли за его спиной, вынуждены будут уволакивать его из пытошной под руки, совсем потерявшего сознание. — Подай, Прошка, именной список всем яицким ворам и изменщикам. Государь- батюшка Алексей Михайлович повелел пущих воров слать к сыску на Москву. Сколь их тут?

— Сто и двенадцать воров, батюшка князь и воевода. Все пытаны, да с пыток мало винились в своем воровстве.

— Та-а-ак! — Воевода взял поданное подьячим Прошкой перо, согнувшись над столом, начал делать пометки в списке. — Сих воров повесить принародно, а кои без пометок — сковать и отправить за крепким караулом в Москву. — Князь Иван Семенович ойкнул, покривившись из-за тупой боли в пояснице, разогнулся. Отдав распоряжение дьяку, повернулся к двери… И вдруг резко обернулся к стене с крюками. — Ты что это, вор, расплевался при упоминании имени великого государя и царя?

Максим Бешеный, сплюнув кровавый сгусток на затоптанный и давно не мытый дощатый пол, не ответил воеводе, а уставил сначала удивленный, а потом скорбно-укоризненный взгляд на одного из стрелецких командиров. Из намученного горла — кат не раз душил казачьего атамана петлей, подтягивая казака вверх, вырвались хриплые слова, которых и разобрать поначалу было непросто:

— Молил же — убейте меня… Именем Господа молил… Вот, теперь зри, коль совесть не вовсе замутилась, как воевода моими муками тешится… И другим казакам не слаще приходится… Кто на Кулалах остался, те счастливее нас…

От жутких, с обидой за дарованную жизнь слов у Аникея Хомуцкого закаменел затылок. Все это время он мучился угрызениями совести — неужто и в самом деле они с Митькой Самарой там, на Кулалах, сделали не то? Сохранили человеку жизнь, а жизнь, получается, стократ хуже мгновенной в бою смерти… Вошел в пытошную, увидел Максима и содрогнулся человеческой бессердечности… Надежду имел, что не признает его казак. Ан признал! Без малого год минул с того памятного боя на диком Кулалинском острове, год в мучительных пытках! И пытки завершатся либо повешеньем завтра поутру, либо отправкой в Москву. А на Москве у Петра и Павла[80] каты куда сноровистее супротив астраханских!

Аникей не сдержался и, полагая, что суровый сверх всякой меры воевода не видит, трижды истово перекрестился. А может, почуяло вещее сердце, что минет некоторое время, и он сам, на этих же крючьях, с вывернутыми руками повиснет в полуобмороке. А князь и воевода Прозоровский крепкой рукой в ярости будет драть ему бороду, обзывая тако же вором и изменщиком, потатчиком сбежавшим разинским ворам! И эти торопливые крестные знамения припомнит…

Воевода, должно, разглядел тень перекрестившегося пятидесятника, резко повернулся и, сурово насупившись, зло спросил:

— Жалеешь вора, стрелец? Откель вор Максимка тебе ведом? Ну, живо сказывай, да без уверток, не то…

Аникей с трудом оторвал взгляд от жгучих продолговатых глаз казака, сдерживая невесть с чего закипевшую в душе злобу, с открытым вызовом ответил:

— Ведом мне казачий атаман по сражению на острове Кулалы, потому как мною да стрелецким десятником Митькой Самарой взят с крепкого боя и повязан! А еще воистину молил Максим не вязать его, а жизни лишить, потому как смерть и вправду для него была бы легче этих пыток!

Воевода крякнул в кулак, пристально посмотрел на пятидесятника, кивнул кудлатой головой, увенчанной высокой боярской шапкой, не преминул заметить:

— Не надо было воровать да разбойничать, так и не висел бы теперь на крюках! Вот так-то! Изготовь, дьяк, воров всех до единого на завтра. Кого к казни, а иных к отправке на Москву за крепким караулом. — И к другому стрелецкому командиру, высокому, тонкому в плечах: — А тебе, стрелецкий голова, быть при том карауле за старшего. С собой возьмешь и этого жалостливого пятидесятника да его же стрельцов: сумел ухватить воров в сражении, сумеет и до Москвы довести в сохранности. А по таковой рисковой службе от государя и царя Алексея Михайловича будет вам великая милость и подарки.

Помолчав малость, воевода снова озадачил дьяка:

— Поспешать надобно! Ныне поутру прибегал ко мне с гостинцами кизылбашский тезик Али из Решта. Тезик, прознав, что сын покойного ныне великого шаха Аббаса Сулейман отправил супротив воровских казаков сильный флот в пятьдесят кораблей, уверовал в неминуемую погибель воровских казаков, одним из первых персов поспешил к торгу в Астрахань. Ан вышло не по его расчету и к великой его и нашей досаде! Сатанинский сын Стенька Разин бесовским вспомоганием, не иначе, ухитрился уйти от шахского флота счастливо, а теперь вот уже и под Астраханью объявился будто! Вещал тезик, что разинские-де казаки настигли один его корабль и пограбили подчистую, как мыши чулан с салом! А на втором корабле он ушел-таки от воров в Астрахань…

— Стало быть, батюшка князь воевода, — напомнил услужливый дьяк с поклоном, — слух от вчерашнего дня с митрополичьего учуга о нападении казаков и о побрании харчей не был спьяну.

— Нагулялся воровской атаман! Жарко ему стало в Хвалынском море, от сильного шахского флота бежал в беспамятстве! Норовит мимо Астрахани на свой голутвенный Дон проскочить! — и князь Иван Семенович ногой притопнул, выказывая свой праведный гнев.

— Не проскочит, князь и боярин Иван Семенович, — заверил стрелецкий голова с поклоном воеводе. — Хотя… как знать, — и он, сам того не ожидая, заговорил не столь уверенным тоном и о другом, о чем и помолчать бы не грех иной раз: — Говаривают люди, увидел волк козу, так забыл и недавнюю грозу.

Воевода снизу вверх уставил на стрелецкого голову тяжелый взгляд, переспросил:

— Про какого волка речешь, голова? Про этого, что на дыбе?

— Нет, князь и воевода Иван Семенович, — отмотал бородатой головой Леонтий Плохово. — Этот на крепкой привязи. Я говорю о Стеньке Разине да о наших стрельцах.

Князь Иван Семенович покомкал бороду, глянул на избитого, чему-то мученически улыбающегося казачьего атамана Максима Бешеного, крякнул, прикрыв рот ладошкой. Не сказал, но подумал про себя: «Ох и умен стрелецкий голова! Умен… Далеко глядит и с опаской. То так! Была бы шуба, а вши всегда заведутся всенепременно. Ишь, даже вор Максимка заулыбался, знать, какая-то надежда на сердце пала… Потому и надобно Стеньку до Астрахани ни в коем случае не допускать! Кто знает, что у большого вора на уме…» Сказал в некоторой задумчивости, словно сам себе не крепко верил:

— Князь Львов вышел встречь Разину, — и поворотился к выходу из смрадного подземелья. — Этих вот, яицких воров побил и полонил, побьет и Стенькину ватагу. Мнится мне, бежит вор-атаманишко от шахова флота сильно щипанным, не в той уже силе, с коей уходил!

Аникей Хомуцкий, покидая пытошную последним, оглянулся: подьячий ворошил на столе бумаги, Максим Бешеный загоревшимися глазами смотрел на стрельца и как бы говоря: «Объявился атаман Степан Тимофеевич! Объявился через год после их поражения на Кулалинском острове! И теперь-то воеводам и боярам лихо придется! Карасями завертятся на раскаленной сковородке! Эх, жаль, на дыбе я, а не на атаманском струге! И свезут меня завтра отсюда к виселице или на струг, только до Москвы боярской…»

Таясь от подьячего, Аникей сделал Максиму дружески ободряющий жест рукой — держись, атаман, не конец света еще!

На следующее утро, тихое, но пасмурное, в присутствии избранных горожан, при сильной охране из солдат иноземного строя пятьдесят восемь казаков были повешены… Остальные забиты в кандалы, однако отправка их по Волге задержалась событиями, грянувшими под Астраханью. Слухи о скором возвращении казацкой вольницы из похода в кизылбашские земли носились по городу уже несколько дней. Об этом,