тако же, как и у нас в Астрахани! — И пошел, сдерживая нетерпение, чтобы не ткнуться в спину тезика. Али шел бережно, во тьме безошибочно ориентируясь в узких переулках, беспрестанно оглядываясь по сторонам, особенно когда проходили мимо вымершего, казалось, шахского дворца с высоким минаретом пообок жилых строений. Повернули в тесный, только для двух пешеходов, переулок — ущелье между двумя каменными изгородями и начали наконец-то спускаться вниз, к темному и такому мирному морю, через которое широкой золотой дорогой пролегло зыбкое лунное отражение, рядом с кромкой моря узкое и яркое, а дальше к горизонту расширяющееся и пропадающее в темной бескрайности.

«Тезик так далеко обходил пристань из опаски, наверно, от шахских доглядчиков, которые стерегут берег от тайных выездов», — догадался Никита, сначала удивленный тем, что не прошли сразу к пристани, до которой было рукой подать от сарая.

У берега стоял челн, то и дело подкидывая нос на волне. За веслами темная фигура человека. Завидев их, выходящих из узкого проулка, гребец привстал и уперся багром в дно, чтобы челн вплотную присунулся кормой к мокрой полосе песка.

Али жестом велел Никите пройти на челн, потом сам сел за кормовое весло, что-то сказал гребцу, и Никита четко уловил имя «Мурат».

«Лушин доверенный слуга на веслах», — догадался Никита, а когда челн оторвался от земли, увидел в полуверсте поодаль от сияющего редкими огоньками в окнах Решта небольшой одномачтовый корабль, готовый к отплытию — на бушприте уже поднят носовой треугольный парус, но нижний его конец не закреплен и болтается пока свободно, не надуваясь ветром.

С кормы спустили веревочный трап. Никита первым, а за ним и хозяин корабля поднялись на палубу. Мурат в челне быстро пересек лунную дорожку и пропал, словно утонул в темной зыбкой воде. Тезик позвал кого-то, а сам ушел в каюту на высокой корме. К Никите поспешно подбежал рослый перс, при сабле и с пистолем, во тьме сверкнул белками глаз и начищенной мисюркой, что-то проговорил незлобиво на своем языке. Никита в ответ развел руками — дескать, не разумею я твоих слов. Тогда перс рукой указал в сторону носовой части, где несколько человек в просторных шароварах и в рваных коротких, словно обрезных, кафтанах вертели барабан, поднимая тяжелый якорь на толстом канате.

— Иду, иду, — догадался Никита и пошел за персом, у которого под верхним, накинутым на плечи халатом угадывался грубо сработанный колонтарь.[40]«Должно, личная стража на корабле у тезика Али, — догадался Никита, скользя непривычными сапогами по мокрым, после недавней уборки, доскам палубы. — Куда это он меня ведет? Неужто помогать матросам крутить барабан? Или в трюм?»

Второе предположение оказалось верным. Стражник в мисюрке и в колонтаре, бренча саблей о ступеньки, ловко сбежал по узкому трапу вниз, быстро нащупал во тьме невидимую дверь, за ручку потянул на себя, посторонился, пропуская Никиту, а когда тот шагнул через порог, закрыл за ним дверь и громыхнул наружным металлическим запором.

«Эко, будто в чужой погреб свалился», — передернул плечами Никита, постоял малое время в надежде, что, обвыкнув, что-нибудь да разглядит во тьме. Но бесполезно, ни единого лучика света, даже толщиною в шильце, не проникало в этот погреб-каюту. Никита, не решаясь шагнуть, наклонился, рукой начал «осматривать» вокруг себя. Быстро налапал что-то вроде лавки, на которой постелена грубая циновка, а дальше, у стены, соломенная подушка.

«Ложе спать мне, — смекнул Никита и опустился на циновку, с наслаждением стянул непривычные для ног тупоносые сапоги, умостился на неширокой лавке. — Вот и счастлив твой Бог, Никита, стрелец и стрелецкий сын! Пройдет несколько дней, доплывет корабль тезика Али до Волги, бросит якорь под стенами Астрахани, у его кремля… То-то диву дадутся кум сотник Хомутов вкупе с товарищами! Должно, и меня похоронили вместе с Федькой, Кондратием да Степаном! — И содрогнулся от такой догадки. — Неужто Параню как ни то да известили о моей гибели? Ох, Господи, то-то убиваться будет! А Степанка, родная кровинушка, куда же без отцовской руки присунется? Уже знает цену родителю, тако же загорюнится! И что делает теперь Параня, одна-одинешенька в недостроенном и нежилом доме? Одна надежда, что матушка Орина в меру сил подмогнет в горести, за девочками присмотрит, ежели Параня рукоделием начнет зарабатывать на хлеб… А она у меня дивная мастерица ткать и вышивать. А может, и не уверует Параня в мою смерть, на Господа положится? Бог даст силы, так и с чертом потягаемся, — подбодрил себя Никита. — Покудова я, похоже, у Господа за пазухой, в добром бережении. И Луша на меня крепкий заговор положила, — вспомнил Никита смуглолицую, красивую и озорную нравом своим бывшую монашку. — Надо же! Княжеская дочь, а по злой воле родной тетки вона где очутилась… Без титула, без богатства и почета! Увидимся ли? Загадывала ведь, что непременно увидимся».

Никита почувствовал, что корабль закачало на морской зыби, — знать, снялись с якоря и пошли в море.

«Прощай, Луша, — снова отдался мыслям о своей спасительнице Никита. — Жив буду, непременно навещу Москву и поклонюсь от твоего имени бывшей твоей монастырской темнице… И поминальную службу закажу за упокой души князя Данилы и княгини Анны Кирилловны… Эх, а что же я фамилии-то у Луши не спросил? Вот незадача! Ведь мог бы и тетушку ее навестить, об Луше рассказать, что жива- здорова. А может статься, и по ней тоже поминальные свечи перед иконой ставят, как о покойнице молятся… Но я-то знаю, что Луша жива, о родимой сторонке тоскует». Никита вспомнил прощальный поцелуй Лукерьи, и почудилось, что тепло ее губ все еще греет ему чело, улыбнулся и с теми мыслями неприметно для себя уснул.

Разбудили его подергиванием за ногу. Вскочил, протер глаза, сел на лавке. В сумрачном проеме двери — свет в трюм проникал сверху, через проход с трапом — стоял все тот же охранник в колонтаре, неразговорчивый, с длинным смуглым лицом и на диво горбоносый, каких среди кизылбашцев не часто встретишь. Охранник принес еду: кусок отварной солонины, пресные лепешки, воду в кувшине, три крупных пахучих яблока.

Корабль покачивало с боку на бок, и Никита догадался, что идут они вдоль берега, на север. Он перекрестился, присунулся к небольшому столику, который был виден теперь у изголовья лавки. Перс отошел от двери в коридорчик и замер, скрестив руки на груди, давая понять, что будет стоять до окончания завтрака. Никита не заставил себя долго ждать, проголодался уже изрядно. Возвращая посуду, знаком руки показал, что хотел бы с ним подняться наверх. Охранник покачал головой, нельзя, дескать.

— Отчего нельзя? — недоуменно проворчал Никита, готовый силой выйти на палубу и посмотреть, в самом ли деле на север идет корабль. Но потом сообразил: да ведь он под большим секретом жил в доме тезика Али, втайне был ночью выведен из города, потому и надо быть ему в надежной охране до самого конца плавания, чтоб кто лишний не увидел его да не донес потом на тезика.

— Ну, коли нельзя, то и ладно. Еще малость потерпим, к дому ведь идем, не от дома! — смирился Никита. — Благодарствую за еду, — и снова улегся на лавку. — Будем сил набираться для государевой ратной службы.

Снова громыхнул наружный запор, и снова кромешная тьма, хоть глаз сам себе коли, и то не увидишь!

«Сказывают, на кораблях крысы табунами водятся, — неожиданно вспомнил чьи-то рассказы о море. — Кинутся тучей и заживо слопают, а их и не различишь даже, какая где, чтоб сапогом трахнуть!»

— Идол полужелезный, беркут кривоносый, — проворчал впрочем, без большой злости Никита, вспомнив меднолицего охранника. — Хотя бы свечу зажег… Ништо-о, тезик Али, мы не в обиде, вези да корми, а домой возвратимся и за добро добром же воздадим. Не велика наша стрелецкая казна да ежели всей сотней, а то и двумя, скинемся, то и на добрый гостинец денег наберется, тебе и твоей полуневольнице, нашей родной кровинушке Луше… А покудова я здесь, то и доля у меня, как у той курочки: шаркать коготками да зернышки подбирать, какие кто подкинет. Вот ужо как выберемся к родному берегу и обретем сызнова волю, тогда…

Берег Никита увидел среди такой же кромешной тьмы, как и там, в покинутом ими Реште. Вечером, поужинав и запив солонину полукислым вином, Никита лег спать вольным, как ему казалось, человеком, а проснулся от предчувствия беды… Он открыл глаза — в его каюте несколько человек, один с факелом, а другие грубо ухватили его за плечи и ноги.