пойдете учиться на инженера? Лучшей стажировки, чем у нас, вы нигде не найдете, новичок! И компания очень дружная. Это вам не сводные отряды, которые яков доят. Мы, техники, чуть ли не единственные в Крепости, кто живет не там же, где работает, и то у нас комнаты рядом.
— Я еще не решил, думать буду.
— Тогда думайте, а как надумаете, сразу найдите меня здесь.
Уже поднимаясь на лифте, Петя сообразил: он ведь так и не узнал, как зовут его собеседника. Но, видимо, это не так и важно, найти инженера при необходимости будет совсем не так трудно… Хочет ли он сам работать на любом из этих участков хозяйства, Петя совсем не был уверен, но в любом случае хотел бы еще раз увидеть этого веселого, дельного парня.
Гурджиев дулся, и Пете пришла в голову дурацкая мысль: неужели он дуется из-за того, что не ему единственному внимание? Неужели он глуп до такой степени?!
— Библиотеку смотреть будете? — отрывисто выплюнул Гурджиев.
— Конечно!
— Совсем не устали?
— Немного… Полежать уже хочется… Но библиотеку посмотрю.
А получилось так, что в этот день не судьба была Пете добраться до библиотеки. Потому что как-то он привык уже — Шамбала, или она же Крепость, — мир подземный. Слепые коридоры без окон, неподвижный прохладный воздух, вибрация машин на глубине… А тут вдруг подуло по ногам. Петя даже не сразу понял, что это за удивительное ощущение. Ведь если чувствуется движение воздуха… значит… необходимо понять, откуда это!
Преодолевая ноющую боль в уставшей ноге, Петя двинулся против прохладного воздушного потока. Он легко нашел место, откуда холодный воздух начинал свой путь, чтобы потом коснуться его ног: самое обычное окно. В стене вырубленного в скале коридора было окно, как в привычном Пете современном доме: окно с открытой форточкой. Из форточки в коридор и тянуло.
За окном царил ясный тибетский день — пронзительная синева неба, рыже-коричневые, почти отвесные склоны… Склоны обрушивались на плоскую равнинку; от окна до нее — метров триста. Склоны образовывали окружность по крайней мере километров пять в диаметре, как сообразил на глазок Петя. С четвертой стороны из долинки как будто был выход между горными грядами, а на противоположной, восточной, стороне вздымались плоскогорья уже совсем неправдоподобной высоты, — наверное, за пять километров. В долинке вроде даже росла какая-то роща, еще за ней передвигались плохо различимые от расстояния пятнышки — явно какие-то животные. По долине вилась дорога, стояли длинные сараи.
— А можно туда выйти?!
— Конечно, можно, но ферма — это далеко. Нога ваша как?
— Вытерпит нога. Вот разве сперва пообедать…
Гурджиев сделал понимающе лицо: как официант в ресторане. Не то чтобы Петя очень опытен был по части официантов и ресторанов. Но в давние времена и в далеком отсюда городе Ленинграде побывал Петя в ресторане. Было это раз в жизни, но Петя тогда кое-что запомнил. Потому что Пете тогда очень забавно было осознавать, что «лакей», «прислуга» — это не исторические персонажи, которые бывали при царизме, а совершенно реальные, даже не старые люди. Как и большинство советских людей, он от души презирал всех «мещан» — всех, у кого душа недостаточно крылата. Например, тех, кто получает заказ и делает это самое «понимающее» лицо.
Тут получалось странно: Гурджиев — это же мистик, теоретик всяких загадочных явлений, то есть как бы человек наоборот, с чересчур уж крылатой и парящей невесть где душой. А повадки у него прислуги, то есть человека с душой вообще не крылатой, мещанской, от земли оторваться не способной. Да и вообще человек это завистливый, как отстающие студенты, и уже потому подозрительный; может быть, даже опасный. Петя изучал Шамбалу, но заодно — и Гурджиева. Он слишком не доверял таким людям и так боялся их, что старался не поворачиваться к ним спиной.
Что еще поражало в Крепости-Шамбале, так это еда. Петя привык к невкусному советскому хлебу, плохой водянистой колбасе, а в столовых — к скверным полусъедобным кашам, непонятному мясу, из которого непостижимым образом исчезает мякоть, тоскливым чуть теплым супам, разваренным до потери формы макаронам, к котлетам, и по запаху и по вкусу отдающим поджаренным хлебом.
Все всегда говорили, что есть дома — совсем другое дело, другая жизнь, потому что чужой чужому всегда как приготовит? Без души. А хозяйка своим родным — понятное дело, — с душой. Люди, изо всех сил ратовавшие за «общественное» и осуждавшие «частное», ухитрялись не видеть в собственных словах противоречия, но это уже совсем другой разговор. В любом случае даже три мужика — дед, отец, Петя — у себя дома готовили и ели вкуснее, чем в любой столовой, на производстве или в университете.
Здесь, в Крепости, вся еда — вроде казенная, вроде для всех, а готовилась вкусно, с душой. Тетка, накормившая их с Гурджиевым, еще приготовила салат и заварила вкусный кофе. После вечно всем недовольных, агрессивных продавщиц и официанток в СССР Петя невольно удивлялся, даже настораживался — чего это они все такие улыбчивые, услужливые? Вот хотя бы эта тетка, которой искренне хотелось сделать получше, накормить повкуснее.
Из скромной столовой, где вкусно пахло кофе и хлебом, долго не хотелось уходить. За едой на расспросы Пети Гурджиев недовольно отвечал, что Крепость снабжает сама себя всем, кроме хлеба и круп. Мясо тут от охоты и с фермы, овощи выращивают на воде с питательными веществами — гидропонная техника, а самые вкусные овощи, фрукты, молоко — все это с фермы, которую Петя видел сверху.
— И фрукты?!
— Да… Тут один ненормаль… один умелец, из Сибири. Он в Сибири сады разводил и тут разводит.
— Познакомиться с ним можно?
— С Георгом Рихманом уже познакомились? — не без иронии произнес Георгий Иванович. — Плевать этим умникам на всех и на все, они только самих себя видят.
У Пети чуть не сорвалась с языка фраза про людей, которые только самих себя видят; он вовремя схватил себя за язык и мысленно сделал себе на память зарубку: всегда думать, потом говорить.
— Знакомиться с Крепостью по программе посвященных — значит знакомиться, — веско произнес Петя. Гурджиев опять сделал понимающее лицо, но было видно — чем-то опять недоволен.
Опять был лифт, но теперь долго ехали вниз. Коридор в толще скалы, но с одной стороны — обитая ветошью дверь, и все равно из-за этой двери дует. К двери ведут ступени, они лежат ниже коридора: Гурджиев объяснил, что, опять же, это для сохранения тепла. Дверь никто и не думал охранять, за дверью же было слишком хорошо знакомое: холодная равнина с низкой травкой, только километрах в двух — строения и низкие деревья. Расстояние оказалось в несколько раз больше, чем Петя сегодня уже прошел. Бедро не то чтобы болело… бедро ныло.
— Подождите здесь, надо спроворить телегу.
И спроворил Гурджиев телегу! Петя удобно присел на камне, откинулся на скалу, — было как раз то время суток, когда на Нагорье тепло. Он с удовольствием следил, как Гурджиев уменьшается, превращается в движущееся пятнышко на днище равнины. Рваное солнце с неясными границами круга так ослепительно сияло на сине-зеленом страшном небе, горные хребты так грозно возвышались над равниной, голубоватая травка так жалко торчала между черных камней, что Петя сразу почувствовал могучую поэзию Тибета.
«Ага! — сказал ехидный голос внутри Пети. — Ага! Легко слушать «могучую поэзию», если сыт, и не цзамбой, а нормальной человеческой едой. Если проснулся не в зловонной тибетской палатке, а в удобной кровати, и за тобой — не стадо яков, а мастерские, ружья, библиотеки и целые вырубленные в скале города».
Все так! И тибетцы не так уж много созерцают природу… Но когда за тобой стоит цивилизация — стоит посидеть и подумать, дать отдых не желающему угомониться бедру.
Петя думал почти как во время боя — сразу обо всем. Мысли текли и текли, никуда конкретно не направленные. И про отца, который оказался не отцом, но которого он все равно любит. Про деда, к которому надо успеть вернуться, потому что дед стар, и, если Петя будет путешествовать слишком долго, они могут уже не встретиться. Про Таню, которая почему-то сразу превратилась в нечто совершенно нереальное, как только начались приключения… Еще со времен, когда Петя нырнул в проклятую подворотню, ему приходилось сильно напрягаться, чтобы мысленно увидеть лицо Тани. Словно видел он ее
