зазвенела.

Пока ехали, какая-то другая машина двигалась к деревянному зданию аэропорта. Там опять закипела какая-то жизнь, кто-то начал тоненько кричать.

— Живо! — рявкнул Васильев.

Странно, непривычно было Пете лезть в эти темные трясущиеся недра… Да еще по несерьезной на вид, шаткой лестнице. От его шагов по хлипкому трапу вся машина ощутимо зашаталась. Петя невольно остановился.

— Да не стой! — прикрикнул механик… или кто он был, только что пинавший колесо машины?

Петя нырнул в полутьму, пахнущую бензином, резиной, металлом… и еще чем-то непонятным. Особый самолетный запах, тревожный и странный. Поставить рюкзак полагалось при входе; там уже стояли рюкзаки Кагана и Васильева. Остальное помещение свободно, низкие скамейки вдоль боковин. Скрип кожи, непонятный запах… круглые иллюминаторы…

— На кого там орал? — лениво спросили из темноты.

— Да тут этот! Самолетов боится, а туда же! Лезет или он не лезет?!

— У них свое задание… Пусть лезут, — также лениво сказал голос.

Самолет дребезжал и шатался, когда в него влезали люди, вбрасывали какие-то ящики и мешки.

— Зачем столько?

— Приказано.

— Ничего! Он четыре тонны поднимает! — уже весело сообщил молодой голос.

— Взлетаем! — опять орал Васильев.

Одновременно взревели моторы, и у здания вспыхнула стрельба. Опять самолет дребезжал и подпрыгивал, катился по летному полю.

— Нас могут пытаться задержать! — орал Васильев прямо в спину летчикам. — Взлетаем!

Что-то еще делалось при въезде в аэропорт. Там кто-то бежал и упал. Подъехавшая минутой раньше машина ворвалась в ворота и тут же осела на простреленных шинах, кто-то кого-то бил рукояткой пистолета по голове, кто-то в кого-то зачем-то стрелял… Люди были очень заняты, и мало того: ближайшие дни, даже недели, сулили им только все более тяжкие труды по выяснению — кто же именно и почему предал дело Великого Сталина.

Но это все было на земле… А тут, внутри летающего механизма, моторы взревели еще сильнее, машина рванулась куда-то… Душный ужас охватил Петю от этого. Он стиснул руками сиденье — хоть какое-то действие, чуть-чуть — но выход напряжению и страху. Нос самолета задрался, тряска исчезла… Вскоре Пете пришлось проглотить противный комок: почему-то заложило оба уха. Летим?!

Петя выглянул в круглый, как на корабле, иллюминатор и чуть не заорал: земля была далеко внизу, она продолжала стремительно уходить вниз. Он попытался найти аэропорт… не было внизу аэропорта. Все меньше делались и так маленькие забайкальские сосны, излучины речек-ручейков, склоны холмов, камни на вершинах. И все это, уходящее, тревожное, рассвет заливал ровным розовым пламенем. Нехорошо заколотилось сердце.

Не один Петя скверно чувствовал себя внутри самолета. Наверное, у Кагана было такое же лицо, как и у Пети: перекошенное, напряженное. Васильев держался, но, хоть и не разглядеть выражение глаз в полутьме, Петя видел: он вцепился в сиденье. Пот стекал по лицу всегда спокойного, уверенного в себе человека, на двадцать лет старше.

Как ни удивительно, весел и бодр оставался все время как раз Бубих. Улыбался, охотно смотрел в окно, пытался разговаривать о чем-то. Наверное, он привык летать в самолетах.

Для Пети же все несколько часов долгого горизонтального полета прошли в тихом ужасе. Его тошнило, мутило, желудок словно отделялся от остального Пети и парил где-то на уровне коленок Особенно плохо было, когда самолет вдруг резко уходил вниз: сидящие тут же механики называли это «провалиться в воздушную яму». Летающие люди смеялись, а у Пети появлялось полное ощущение, что вот тут-то всем им и конец. После «ямы» желудок стоял то у колен, то возле горла; хорошо, что ели на ходу и всухомятку: особо блевать было нечем.

Если Петя решался посмотреть в иллюминатор, он видел одно: беспредельное синее небо без единого облачка. Опустишь глаз — и под ними шел рыже-серый, реже — черный хаос голой, не прикрытой даже травкой земли. Лететь в пустом прозрачном небе было страшно, а земля внизу выглядела ничем не приятнее неба.

А еще было трудно дышать.

— Станет плохо, скажи!!! Велю дать кислорода! — орал Васильев, перекрывая голосом натужный рев двигателей. — Тут высоко! Тут воздух разреженный! Голова может заболеть!

Петя замотал головой, но через некоторое время и правда заболела голова. Не сильно, но все же заболела. Судя по всему, Ивану и Кагану тоже сделалось не очень хорошо.

Первая посадка добавила Пете переживаний и ощущений: нос самолета опустился, опять заложило уши. А главное — земля уже не плыла далеко внизу, она бешено мчалась навстречу. Петя нервно вцепился в поручни, ожидая страшного удара… А машина не ударилась, она запрыгала, как кузнечик, понеслась уже явно по земле… Дрожали руки и ноги, трудно было разжать сведенные челюсти, тошнило, лил пот по хребту. Отвратительно!

А вокруг был самый настоящий аэродром — прямо в степи, покрытой сплошь зеленой травкой. Аэродром крошечный: посадочная полоса, два беленых домика, палка с похожим на сачок определителем направления ветра.

Минуты две Петя отходил: ждал, когда перестанет мутить, пока перестанут дрожать ноги. Стрекотали сверчки, этот звук удивлял Петю, пока он не сообразил: они уже очень далеко на юге, в теплых краях.

Петя обошел самолет… В моторе потрескивало, ветер уныло свистел, покачивая винт. Не прибавляло доверия к самолету все это потрескивание, посвистывание, покачивание.

Васильеву полет дался не лучше, чем Пете, но оклемался он еще быстрее.

— Ты обратил внимание, как у них тут налажена оборона?

— Не-ет…

— А сколько тут вообще народу живет?

— Человек шесть…

— Зря ты такой не наблюдательный! Нас знаешь как учили? Вот сидишь в комнате, и через нее проходят несколько человек. Они прошли, а у тебя спрашивают: какой цвет глаз был у третьего? А что торчало из кармана у второго? Так вот и приучаешься все замечать. А работает тут восемь человек, и поставлены домики удачно: из во-он того пулемета простреливаются все подходы с запада и с юга. А из вон того — все подходы с севера и востока.

— Есть от кого отбиваться?

— Пока не было от кого, а кто знает? Пока эта страна чужая… Она будет наша, но еще не завтра!

Есть в самолете Петя не мог и теперь чувствовал просто волчий голод. Хорошо, тут всех накормили жирным супом: сперва экипаж, потом членов группы.

Второй раз сели часа через два на таком же аэродроме — но теперь неподалеку от какого-то туземного города. Петя так измучился, что уже и переживал не так сильно. На всякий случай он посчитал людей, посмотрел, как крепится оборона… Но на этот раз Васильев ничего не спрашивал. С видом залихватского разведчика Петя сказал Васильеву: вот тут, вокруг аэродрома, простирается полнейшая пустыня — ни травинки. На первом аэродроме жить все-таки веселее.

— Через две недели и на том аэродроме все будет так же точно выжжено. Это же юг и безводье, тут вся трава сгорает в конце весны…

А еще отсюда были видны горы. Горы все время царили над горизонтом — не красивые снежные вершины, похожие на облака, а серый изломанный хребет. Невольно возникало чувство облегчения: конец полета явно приближался.

— Мы уже близко, — тихо обрадовался Каган (не одного Петю радовало, что скоро можно будет не летать). Он был бледнее обычного, не писал стихов и не пел песен. Петя дорого дал бы, чтоб узнать: что тот думает про тайны Бадмаевых? Парень точно знал, что Васильев давал Кагану ту же самую папку. Но вместе их для обсуждения Васильев не собирал, значит — и не надо обсуждать.

После третьего взлета самолет все забирался вверх, никак не переходил на горизонтальный полет.