встрече, но привычно бросилась ему на шею и потом долго чувствовала себя виноватой – странной, неизъяснимой виной. Она так никогда и не поверила словам его матери, будто это она, Даша, сломала Вадиму жизнь. Она никогда ничего ему не обещала, никогда не лгала, что любит, и при этом никогда не отказывала в своей дружбе – разве не так? И на что еще мог бы претендовать, чего мог требовать нелюбимый мужчина от женщины, бывшей ему всего лишь подругой детства? Но все же, все же…

А потом отношения как-то утряслись, вошли в колею нечастых, необременительных встреч. Для него, возможно, эти дружеские свидания были теплым напоминанием о первой любви и юношеских мечтах. А для нее Вадик навсегда остался своего рода прививкой – от чувства неуверенности в себе, от девичьих комплексов, от боязни остаться одной. Пока на свете был он, Даша чувствовала себя любимой. Даже если это было всего лишь иллюзией…

Она почти никогда не звонила ему сама. Даже телефонного номера не знала наизусть, тем более что каждые полгода он сообщал ей новый. Вадик по-прежнему скитался по каким-то случайным квартирам, но из Москвы больше не уезжал. Вспомнив о своем незаконченном медицинском, он устроился на «Скорую» медбратом; по слухам, едва сводил концы с концами и (тоже по слухам) по-прежнему сильно пил, но никогда не появлялся у Даши небритым, нетрезвым или без привычного букета цветов.

Сняв теперь телефонную трубку и разыскав в старенькой записной книжке очередной набор цифр, Даша медленно нажала нужные кнопки. Долго слушала тягучие сигналы, потом набирала еще и еще раз. Почему- то ей казалось, что он должен быть дома – не может не быть, если он нужен ей, как никогда раньше.

Даша угадала. Злой, сонный голос наконец раздраженно откликнулся на ее призыв.

– Слушаю… Кто там? Алло!

– Вадик, это я, Даша…

Наступившее молчание в трубке и его тяжелое дыхание отчего-то смутили ее, ожидавшую радостного возгласа и привычных нежных шуток.

– Я не вовремя? Помешала?

– Нет-нет, – теперь уже торопливо откликнулся он, и девушке показалось, что там, на другом конце провода, он стремительно приходит в себя, стараясь превратиться в того Вадика, которого она всегда знала. – Слушаю тебя. Что-нибудь случилось?

– Да нет, что могло случиться? – с наигранной беспечностью откликнулась Даша. – Просто отчего-то захотелось поговорить с тобой… или даже увидеться. Может, зайдешь ко мне сегодня вечером?

– Я работаю, – глухо проговорил он. – Сама знаешь, воскресенье для «Скорой» не указ…

Она никак не ожидала отказа и растерялась.

– Конечно, – пробормотала девушка неуверенно, уже сожалея о своем звонке. – Если у тебя работа…

Но он вдруг изменил свое решение.

– Я смогу зайти на час-полтора, только не вечером, а днем, до начала своей смены. Это тебя устроит?

– Разумеется. Давай вместе пообедаем…

– Только не говори: и вспомним старые добрые времена, – хрипло закашляв, вдруг перебил ее Вадим. – Ну, до скорого…

– До скорого… – ответила Даша, но трубка уже взорвалась короткими, равнодушными гудками.

Она села у зеркала и посмотрела на свое отражение так, будто старое бабушкино трюмо теперь должно было давать ответы на все ее вопросы. Она что-то сделала не так? Помешала, отвлекла, оказалась навязчивой?.. Неужели и в Вадике, вечном Вадике, почти надоедливом своим постоянством, произошли перемены? Неужели ничего надежного не осталось в ее мире?

Он стоял перед ней с неизменными розами, как всегда, худой и высокий и как никогда – чужой. Плохо сбритая щетина, усталые глаза в болезненных красных прожилках, затравленный взгляд неудачника, и во всем облике – печать неустроенной жизни, недовольства судьбой и многодневного пьянства. Человек, которому Даша открыла дверь, был так непохож на друга ее юности, что она неуверенно переспросила:

– Вадик?..

– Он самый. Что, хорош? Нравлюсь?

Даша отступила назад, давая ему пройти, и не смогла заставить себя подойти поближе, обнять, прижаться к его груди, как она это делала почти всегда при нечастых, но таких необходимых им обоим встречах. Он привычно наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, и, заметив, как она еле заметно отстранилась, невесело хмыкнул. А она, кляня себя в душе за грубость, так и не смогла скрыть свое потрясение и нечаянную брезгливость, вызванные его опустившимся видом.

Вадим тем временем скинул видавшую виды, потрепанную куртку, небрежным жестом пригладил жесткие волосы – они-то все еще хороши, механически отметила про себя Даша – и, косолапо ступая, прошел на кухню.

Устроившись он с ходу подцепил вилкой ломоть ветчины с тарелки и, делая вид, будто не замечает потрясенного Дашиного лица, пробормотал с набитым ртом:

– Ну, рассказывай.

– Да, собственно, и рассказывать нечего. – Девушка преувеличенно рьяно взялась исполнять роль хозяйки, подвигая ему приборы, наливая тарелку супа и старательно отводя взгляд от обрюзгшего лица сидящего напротив человека. – Просто замучила осенняя хандра. Всюду слякоть, всюду грязь…

– И в человеческих отношениях тоже, – закончил за нее Вадим.

Нет, что ни говори, а в проницательности ему не откажешь! Но Даша притворно удивилась и наконец взглянула ему в глаза.

– С чего ты взял? В отношениях все тип-топ…

Он поморщился и громко бросил на стол ложку.

– Дарья, не крути. Ты забыла, сколько лет мы с тобой знакомы? Одно твое вульгарное «тип-топ» может навести на мысль, что в твоей жизни что-то не так. Я прав?

– Теоретически – прав, – тихо ответила Даша. – Мы действительно давно с тобой знакомы, и я действительно никогда не говорю «тип-топ»… Но мы видимся с тобой слишком редко, чтоб ты мог делать такие выводы. Может быть, во мне все изменилось.

Вадим медленно и почти аккуратно очистил тарелку, отодвинул ее и, внимательно посмотрев на девушку, сказал:

– Если уж ты позвонила мне и попросила прийти… Последний раз такое случалось, если я не ошибаюсь, в девятом классе? Так что все эти твои отговорки насчет осенней хандры – по-моему, просто женские штучки. Но я не стану настаивать. Я ведь никогда ни на чем не настаивал, верно? Захочешь – расскажешь сама… У тебя по-прежнему можно курить?

Даша рассеянно кивнула:

– Разумеется, можно. А что могло в этом смысле измениться?

– Ну, может, ты беременна, – без тени улыбки ответил Вадик. – Вот и решила поделиться новостью и сомнениями со старым приятелем, обладающим какими-никакими медицинскими познаниями…

Он молча курил, Даша меняла на столе тарелки, раскладывала жаркое, незаметно убирала высокие бокалы, которые поставила было перед его приходом, – в этот раз она почему-то не решилась предложить ему вина, а он сделал вид, что не заметил их пустоты… «Сегодня мы оба только и делаем, что делаем вид, – тоскливо подумала девушка. – И он ведь, похоже, действительно не собирается меня ни о чем расспрашивать… Он никогда не настаивал, это верно, но всегда умел сделать так, что я делилась с ним. А сегодня он не хочет помогать мне. И, наверное, не хочет ничего обо мне знать…»

– Тебе это больше не интересно? – неожиданно для себя самой напрямик спросила Даша, не уточняя, что именно она имеет в виду, будто Вадик мог – да нет, просто обязан был – читать ее мысли.

Он стряхнул пепел в хрустальную пепельницу и спокойно переспросил:

– Ты о своих делах? Ну что ты, разумеется, интересно. Ты же знаешь, меня касается все, что касается тебя.

Даша много раз слышала из его уст эту фразу, и всегда она звучала по-разному – взволнованно, обиженно, даже негодующе, но никогда так заученно и безразлично, как теперь.

– Ты никогда не был таким, – прошептала она почти обвиняюще, хотя тут же мысленно себя одернула: