Смидли нетерпеливо прервал его. Он был не в настроении слушать, как дворецкий упражняется в красноречии.

— Хватит речей. Сегодня не Четвертое июля.

— Ваша правда, сэр.

— За дело, дружище, за дело.

— Да, сэр.

— Следуйте за мной.

— Слушаюсь, сэр.

Дверь закрылась за ними. Билл по-матерински улыбнулась Кей и присоединилась к ней у изголовья больного. Она внимательно посмотрела на страждущего, который подавал явные признаки жизни, понемногу выходя из комы.

— Через минуту очухается, — уверенно констатировала Билл. — Ставлю десять центов за то, что первыми его словами будут: «Где я?»

Джо открыл глаза.

— Где я? — спросил он.

— Прошу мои десять центов, — сказала Билл. Джо сел.

— Черт! — прохрипел он.

— О, Джо! — сказала Кей.

— Ой, моя голова! — простонал Джо.

— Головка бо-бо, — сказала Билл. — Тебе нужно на свежий воздух. Мы тебя выведем в сад. Помоги мне, Кей.

— Я сделаю тебе компресс, дорогой, — нежно проворковала Кей.

Джо моргнул.

— Это ты сказала «дорогой»?

— Конечно, я. Джо опять моргнул.

— И еще… Был то дивный сон или ты вправду меня поцеловала?

— Конечно же, она тебя поцеловала, — подтвердила Билл. — и почему бы ей тебя не целовать? Ты разве забыл? Я ведь говорила, что она тебя любит. Двигаться можешь?

— Думаю, могу.

— Тогда мы тебя выведем и мокнем головой в драгоценный Аделин бассейн.

Джо моргнул в третий раз. Даже от такого минимального мускульного усилия у него из глаз посыпались огненные искры, но физическая боль показалась ему чепухой по сравнению с неземным счастьем, которое вошло в его сердце. В ушах его зазвучала небесная музыка. Знакомые предметы обрели свежую прелесть. Даже грубоватое лицо Билл, которое добрые люди сравнивали с физиономией немецкого боксера, засияло девичьей красотой, заставившей бы самого разборчивого джентльмена вспомнить о своей заветной красной книжице с номерами телефонов.

Что же касается Кей, то, казалось Джо, если бы ей добавить парочку крыльев, она бы смело могла войти в сонм серафимов и херувимов, и никто не усомнился бы, что она из их числа. Он зачарованно смотрел на нее.

— Ты меня любишь?

— Ясно, любит, — ответила за нее Билл. — Сколько раз можно повторять? Обожает. Боготворит. Она бы жизнь отдала за одну розу из твоей прически. Но у тебя будет возможность обсудить детали, когда она станет окунать тебя головой в бассейн. Так что — вперед без страха и упрека. Ты, наверное, чувствуешь себя киногероем, который невзначай огорчил Эррола Флинна.[16]

Поддерживая болящего под руки, женщины вывели его в сад. Едва успели они выйти из комнаты, туда вошла Адела в сопровождении сонного лорда Тофема, который, спотыкаясь, плелся за ней. Насколько бодра и жизнедеятельна была Адела, настолько сомнамбуличен был ее кавалер. Нащупав кресло, он упал в него и закрыл глаза.

Есть одна тонкость в таком деликатном деле, как стояние под дверью золовки с целью убедиться в том, что она спит: при этом надо самому не сопеть, дабы не нарушить ее сон. Не отдавая себе в том отчета, Смидли во время недавнего визита в окрестности спальных апартаментов Аделы дышал чрезвычайно шумно. Тому способствовало и волнение от предстоящего взлома, и эмоциональное возбуждение, спровоцированное словами Фиппса о старом пьянице. От всего этого он пыхтел, как жеребец на финише национальных скачек.

Кроме того, он громко скрипел половицами, а один раз, не удержав равновесия, проехался кулаком по двери спальни. Собственно, единственное, что ему оставалось — прозвенеть над ухом Аделы будильником. Так или иначе, через полторы минуты после его приближения Адела проснулась, села на постели, а при ударе по двери встала. С видом амазонки, надевающей доспехи, собираясь на битву, она надела халат и прислушалась.

Звуки за дверью прекратились. Осторожно выглянув в щелку, она никого не увидела. Но следы постороннего присутствия были для нее очевидны. Поэтому она решила произвести тщательное расследование. В чем-в чем, а в недостатке храбрости Аделу Шэннон-Корк никто не мог бы упрекнуть. Включая дюжину режиссеров немого кино и трех покойных мужей. Как уже было сказано, она терпеть не могла всяких глупостей, а под глупостями подразумевала и незаконное вторжение в собственные владения между часом и двумя ночи.

Но даже самая неустрашимая из женщин нуждается в такие минуты в твердой опоре, и потому, по недолгом размышлении, Адела проследовала в комнату лорда Тофема, где ей пришлось приложить больше усилий, чтобы хоть ненадолго обратить его к деятельности, нежели потребовалось Смидли, чтобы разбудить ее самое.

Лорд Тофем капитально настроился на ночной отдых, но Адела не стала церемониться.

— Лорд Тофем!

Ответом ей стало ровное спокойное дыхание. Лорд Тофем если и не напоминал Наполеона Бонапарта по другим статьям, имел с ним одно общее свойство — отключаться в тот самый момент, когда голова его касалась подушки или, как в данном случае, спинки кресла.

Адела повысила голос.

— Лорд Тофем!

Этот настоятельный зов поднял бы ото сна любого. Заокеанский гость открыл глаза. Сам Наполеон в сходных обстоятельствах открыл бы глаза. Голосу Аделы недоставало громоподобия, но когда волнение заставляло его повысить, он звучал с редкой убедительностью.

— А?

— Проснитесь.

— Я разве спал?

— Да, спали.

Лорд Тофем вспомнил только, что минуту назад он отплясывал румбу на Пиккадилли, и согласно кивнул.

— Правильно. Спал. Мне снилась Милашка.

— Кто?

— Одна девушка из Лондона. Мне снилось, как мы с ней гуляем по Пиккадилли Серкус. И заходим в разные места. Интересно, — улыбнулся он, — что бы это значило, гулять во сне по Пиккадилли Серкус?

Адела не относилась к числу психоаналитиков-любителей, с готовностью выслушивающих чужие сны и с удовольствием их толкующих. Она не проявила никакого интереса к истории с Милашкой и только нетерпеливо шмыгнула носом. И тут же издала громкий крик. Ее блуждавший по комнате взгляд уперся в поднос с бутылками.

— Смотрите!