— Где мои соли?!
Игнатий пошарил по столу, открыл оба шкафа, заглянул под кушетку. Трубки не было.
Маллинеры учтивы. Заметив, как сопит и клекочет гостья, племянник мой догадался, что чем-то ее обидел.
— Может быть, — сказал он, — я вас чем-то обидел. Тогда — простите. От избытка сердца глаголят уста. Очень уж мне надоело ваше семейство. Сиприана я чуть не заколол, но он для меня слишком прыток. Не будут заказывать статьи, пусть идет в русский балет. С Джорджем вышло лучше. Он мимо вас не пролетал?
— Ах, вот что это было! — обрадовалась Гермиона. — То-то я думала…
Леди Росситер, тяжело дыша, смотрела на него. 1 — Вы ударили мое дитя!
— Прямо в зад, — скромно, но гордо уточнил Игнатий. — С одного раза.
Несчастная с жалобным криком кинулась вниз по лестнице. Истинно говорят, что мать — лучший друг сына.
Гермиона глядела на Игнатия незнакомым взглядом. — Я и не знала, что вы так красноречивы, — наконец сказала она. — Как вы меня описали! Поэма в прозе. Игнатий что-то промычал.
— Вы вправду все это думаете? — продолжала она.
— Да.
— Значит, я тусклая? Может быть, желтая?
— Зеленоватая, — уточнил он.
— А глаза?.. — Она замялась.
— Вроде устриц, — подсказал художник. — Не первой свежести.
— Словом, вам не нравится моя внешность?
— Ни в малейшей степени.
Дальше он не слушал, хотя она что-то говорила. Недавно, вспомнил он, какой-то гость уронил за бюро недокуренную сигару. Служанки там не убирают, так уж у них повелось, а значит — он кинулся туда и едва не задохнулся от восторга.
Окутанная пылью, погрызенная мышью, это была
Настоящая, вполне пригодная, набитая окисью углерода. Игнатий чиркнул спичкой и закурил.
В тот же миг млеко незлобивости хлынуло в его душу. С той быстротой, с какою кролик превращается в буфет, флаг или аквариум, Игнатий превратился в смесь сладости и света. Пиридин коснулся слизистых оболочек, и они приняли его как брата. Радость, восторг, блаженство сменили злобу и скорбь.
Игнатий взглянул на Гермиону. Глаза ее сияли, прекрасное лицо светилось. Судя по всему, он ошибся, тусклой она не была — напротив, превосходила красотой все, что только вдыхало блаженный воздух Кенсингтона.
Гермиона тоже смотрела на него, словно чего-то ожидая.
— Простите? — сказал Игнатий. Она покачала головой.
— Что ж вы?.. — начала она.
— Простите? — повторил он.
— Ну, не обнимаете меня… и вообще… — ответила она, зардевшись.
— Это я? — проверил он.
— Кто же еще?
— Не обнимаю?
— Вот именно.
— А… вы… — хм-мм — этого хотите?
— Конечно.
— После — э-а… — всего, что я наговорил? Она удивленно взглянула на него.
— Разве вы не слушали?
— Да, отключился… вы уж простите, — забормотал он. — А что?
— Я сказала: если вы меня так видите, вы любите не мою внешность, а мою душу. Как я этого ждала!
Игнатий положил сигару и часто задышал.
— Минуточку, — сказал он. — Так и вы меня любите?
— Конечно, люблю, — отвечала она. — Вы мне всегда нравились, но я думала, для вас я — просто кукла.
Он снова взял сигару, затянулся для верности, сделал все, как она сказала, и затянулся еще раз.
— Кроме того, — продолжала Гермиона, — как не любить человека, который одним пинком спустил Джорджа с лестницы?
Игнатий опечалился.
— Ах, вспомнил! — сказал он. — Сиприан говорит, что ты говоришь, что я похож на Джорджа.
— Неужели передал?
— Да. Мне было очень тяжело.
— Почему? Просто вы оба играете на укелеле. Игнатий снова ожил.
— Сегодня же отдам бедным. А Джордж сказал, ты сказала, что я похож на Сиприана.
— Одеждой, — утешила она. — Все такое мешковатое… — Немедленно едем к лучшему портному! — воскликнул он. — Только обуюсь. Да, и сбегаю вниз, в табачную лавку.
РОМАН ФОТОГРАФА
Кто-то оставил в нашем «Привале» еженедельник с картинками, и, листая его, я увидел, что на девятой странице изображена опереточная дива с розой в зубах, глядящая через плечо. Естественно, я отшатнулся, слабо вскрикнув.
— Ну, ну! — укорил меня мистер Маллинер. — Зачем так волноваться? Важна не фотография актрисы, а чувства, что примешиваем к ней.
И он отхлебнул виски.
Доводилось ли вам (начал мистер Маллинер) думать о том, что чувствует модный фотограф? Статистика сообщает, что реже всего женятся они и молочники. Разносчик молока видит женщину слишком рано, фотограф проводит день в испарениях женской прелести. Судьба их печальна; но, по иронии той же судьбы, исторгающей из мыслящего человека и горький смех, и жалобный плач, каждый фотограф спит и видит, как бы снимать красавиц.
Дело в том, что начало его пути омрачают уроды, и он от них устает.
— Почему, — говорил в такой ситуации мой кузен Кларенс, — почему всех страшил так и тянет сниматься? Казалось бы, сиди и таись — но нет, норовят в альбомы! Как начинал я, как пылал — и все, дух мой рухнул. Сегодня ко мне записался мэр Восточного Тутинга, завтра придет при всем параде, включая треуголку. Ты бы его видел! Везет же людям, снимают всяких красавиц…
Мечта его исполнилась раньше, чем он предполагал. Не прошло и недели, как процесс «Бриггз против Маллинера» перенес моего кузена на вершину славы. Наверное, вы все это помните? Вкратце, дело шло так.
17 июня, в 4.10 Горацио Бриггз, кавалер Ордена Британской Империи, только что избранный мэром Тутинга, высадился из кэба у дверей ателье. В 4.11 он туда вошел. В 4.30 он вылетел из окна, которое, к счастью, находилось в бельэтаже. Помогал ему мой кузен, используя при этом треножник, и невольные зрители заметили, что лицо его (т. е. кузена) искажала дикая ярость.
Естественно, этим дело не кончилось. Вскоре начался суд. Истец требовал 10 000 фунтов и новые брюки. Поначалу все шло к тому, что Кларенс их отдаст. Но речь адвоката, сэра Джозефа Боджера, резко повернула ход событий.
— Я не отрицаю, — сказал сэр Джозеф присяжным, — ни одного из обвинений. Семнадцатого числа
