- не он ли всю дорогу торопился? Чего ж сейчас встал?

Иван сидел, глядя на открывающийся распадок, на сверкающие под лучами солнца снежные холмы, на синие пронзительные небеса, и курил. Ехать вперед было заманчиво и отчего-то страшно. Он пытался унять внезапное волнение, но слышал стремительный стук своего сердца, и где-то в сосняке, густо зеленевшем на склонах холма, вторя его сердцу, дробно застучал дятел.

- Трогай, - приказал Мягков ямщику и откинулся на сиденье кареты.

Фыркнули и заржали лошади, заскрипело по снежному насту дерево, покачиваясь, покатилась в окне кареты встречная неяркая красота северного края. А сердце колотилось все стремительнее, все яростнее, и Иван вдруг подумал совсем некстати и не о том, чего ждали его сердце и душа: 'Не забыть бы сразу же Куриле с Маркелом гостинцы занести!'

Не засиделся Иван Мягков в привычных отцовских вотчинах. Якову терзания сердечные братца - что? Для одуревшего от жарких ночных баталий Раилова супруга его законная Варвара Леопольдовна Аксакова-Мимель-бах светом в окне была, прочих он не замечал даже. А Ивана Мягкова даже волчья охота с флажками, гончими, Владычица морей зазывно трубящими охотничьими рожками да обязательной янтарной рябиновкой, подаваемой прямо на крови, над добытым зверем, значит, не развлекла и душевных волнений не доставила.

Маменька Рахиль Давыдовна сердцем своим почуяла недоброе и по простоте своей душевной раздумывать особо не стала - вечером же после охоты послала в комнату старшего сына молодую да пригожую дворовую девку - посветить. Иван у нее хмуро свечу отнял и недоумевающую девку Наталью, которой этот мужественный государев капитан из хозяйских сынов очень даже нравился, за дверь выставил, а сам с полчаса ухал отчаянно да в белой исподней рубахе угрожающие стойки принимал, руками и ногами резво размахивал - следовал невиданной в Туле и ее окрестностях восточной борьбе под названием 'самураке'.

Маменька поутру пыталась с Иваном откровенные разговоры вести, но он накануне с батюшкой достаточно наговорился.

- Что вы, маменька, торопитесь? - спросил он.

Нешто вам Якова счастия мало? Придет время, и оженюсь, успеете внуками порадоваться!

- Вы же мне одинаково милы, разлюбезный сыночек, - запричитала Рахиль Давыдовна, которую в доме никто иначе как Раисой Давыдовной не называл. - Вот увижу ваше семейное счастье - тогда и помирать можно будет в душевном спокойствии. Никак тебе никто не глянется, сынок?

Откровенничать с маменькой было еще даже опаснее,чем с отцом. Кто ее знает, какой фортель Раиса Давыдовна выкинуть может, дабы счастия для сына, в том понимании, каковым она это счастие видела, добиться?

- Ах, матушка! - неохотно сказал Иван. - Не чувствую в себе той силы и терпения, чтобы готовым быть семейным очагом и детьми обзаводиться. Да и кондиций к женитьбе не вижу!

Не в пронос будет сказано, тут Иван Мягков и не лукавил даже. Объяви он о предмете своих воздыханий, мнится, родители тому не рады были бы и, даже напротив, зело опечалены сыновнею неразборчивостью.

После крещенских морозов Иван сговорился с Яковом, который ехал в Тулу купить у купцов лино-батиста, тарлатанов да драгоценный склаваж для своей молодой жены. Якову братцева задума совсем не понравилась, только ведь и отказать было нельзя. А посему после возвращения Якова родителям огорченным было сказано, что получено для Ивана секретное воинское предписание, указывающее капитан-лейтенанту Мягкову явиться в Петербург под строгие адмиральские глаза.

Таким указаниям противиться было нельзя, и с недолгими родительскими хлопотами да маменькиными жалостливыми приговорами Иван отправился в путь, обняв отца и нежно поцеловав вытирающую слезы мать.

Теперь же замирало и жарко ахало сердце влюбленного Ивана. Вот уже видны были чаканные крыши рыбацких домов и темная полуутонувшая в снеге казарма, около которой неторопливо расчищали тропинки армейские инвалиды, которым после выслуги некуда было податься.

А вот уже и дом разлюбезной Анастасии.

Иван нетерпеливо приказал ямщику встать и сам принялся разгружать узлы с гостинцами да подарками.

Прошел во двор, отворил хриплую от морозов дверь и замер на пороге, пораженный нежилым видом горницы.

'Ах, гадюка! - ненавистно мелькнуло в голове. - Достал- таки!'

Придерживая одной рукою полы распахнутого тулупа, Мягков бросился к дому подполковника Востроухова. Тот был на месте и, казалось, совсем не удивился ни явлению капитан-лейтенанта, ни его кипящему гневом лицу.

- За спросом явился? - буднично спросил он. - Ты бы, Мягков, ноги обмел да шапку снял, коли в дом входишь. Добрые люди, входя, Богу крестятся да хозяину здравия желают. А этот - на тебе! - бураном пылящим ворвался!

- Не до политесов! - буркнул Иван. - Где она, Ануфрий Васильевич? Не томи душу!

Востроухов вздохнул, завистливо глянул на Мягкова и развел руками:

- Не знаю, Иван Николаевич, ей-ей, не знаю!

- Как это? - Мягков обессиленно сел на скамью, глядя на старого служаку.

- Вот так. - Тот сел рядом, поджал губы, скорбно поглядел на образа в красном углу. - Еще осенью поздней - спать ложились, она избу топила, утром встали - дом пустой. И ума никто приложить не может. Вроде и места у нас не разбойные, неоткуда беды ждать. Правда, сказывают, видели в ночь карету в распадке. Только в карету ту я не шибко верю, не княжна, чай, чтобы в каретах по Руси разъезжать. Резонировать я тебя не буду, ибо нет фирияка от укусов той змеи, что любовью зовется. Иной раз думаешь - золотой, а нагнешься - алтын увидишь.

Он дружески коснулся плеча капитан-лейтенанта и участливо с определенным бономи предложил.

- Я чаю, ты не одну версту отмахал, Иван Николаевич. Раздевайся, отдыхай, поклажу твою мои дворовые в дом снесут. А я пока указания дам самовар поставить да штоф с рябиновкою из подвалов поднять.

Ах как пьют у нас на Руси обиженные да судьбой обездоленные! Последний грош - и тот в кружале иль питейной лавке оставят, а горе, что в душе их бушует, обязательно горькой зальют. Зальют и повторят, а там уже и остановиться трудно, и деньги неведомо откуда плывут, кураж идет, пропой длится, а когда человек наконец в себя приходит, зрелище видится безрадостное - и денег нет, и горе с тобой, и морда в драке с неведомым супротивником расквашена. Нечто подобное испытал и капитаи-лейтенант Мягков, когда после безуспешных расспросов степенных и неразговорчивых холмогоров в доме Ануфрия Васильевича Востроухова очнулся. Глянул на себя в зеркальце, небритую опухшую морду свою увидел и сплюнул с тоски и досады.

Около дома корабельного мастера Курилы Артамонова на длинном шесте полоскалась разноцветная ветреница, показывающая направление ветра.

Сам Курила Фадеевич Артамонов в своей избе занимался диковинным делом поставил посреди горницы бадью с морской водой и пускал в оной воде досочку с