мужчина, тусклый фонарь освещал его со спины, поэтому лица его Коваленко не увидел.
– Вы кто? – дрожащим голосом спросил композитор, робко отступая назад. – Я договаривался по телефону, что сюда приедет Татьяна…
– Допустим, я ее отец, – негромко ответил мужчина, не отпуская от себя композитора ни на шаг, медленно следуя за ним, – вы можете сказать мне все то, что хотели сказать ей.
– А вы точно?…
– Точно-точно, – ответил тот, не вынимая рук из карманов, – говорите мне все, что хотели сказать ей. Татьяна обо всем узнает сегодня же.
– Я не виноват, – выпалил Коваленко, – я не стрелял в Татьяну в гримерке, меня там не было…
– А где же ты был? – спросил мужчина, наступая.
– Я был дома, – ответил композитор, упершись спиной в бетонную подпору моста, обшитую нетесаным деревом, – я был дома. У меня в этот день выходной, потому что мало народу в кафе бывает. Я был в этот день дома.
– Кто-то видел тебя дома в этот день? – спросил мужчина, приперев дрожащего композитора к доскам. – Кто-то может подтвердить твое алиби?
– Я живу на даче, – чуть не плача пояснил, Коваленко, – мне сдали ее хозяева только на зиму. Я сторожу их дачу, заодно и топлю ее, чтобы не гнила. Вокруг никого больше нет, только пустые дома. Но я не стрелял, у меня и оружия-то нет…
– А ты не врешь? – спросил мужчина и в его правой руке появился пистолет, которым он больно ткнул Коваленко в верхнюю десну, а сам обыскал его свободной левой рукой.
Оружия у Коваленко не было. Композитор сквозь залепленные снежинками очки испуганно косился на пистолет и весь дрожал от страха и холода. Как бы он хотел сейчас оказаться далеко отсюда, на вокзале города Няндома, подняться по ступенькам, сесть в автобус, поехать домой и никогда больше не возвращаться в этот город.
– А ну-ка, широко открой рот, – приказал мужчина.
Коваленко сразу же подчинился, хотя и не понимал зачем ему было открывать рот. Но в его теперешнем положении спорить было бесполезно и даже очень опасно. Поэтому он открыл рот, а мужик сразу же сунул ему между зубов дуло пистолета поцарапав чем-то острым верхнее небо. Коваленко поперхнулся и закашлялся, но мужик прижал его голову ладонью к подпоре моста.
– Нет у тебя алиби, парень, нет, – произнес человек с пистолетом и нажал на курок.
Выстрела Коваленко не услышал. Для него сразу же за щелчком курка наступила полная темнота. Убийца выругался – капли крови попали ему на одежду и отпустил лоб композитора. Коваленко медленно съехал спиной по подпоре моста и рухнул на снег, а изо рта у него толстой струей вылилась кровь. Под головой убитого музыканта снег тоже стал темным – макушка была полностью снесена пулей. Где-то неподалеку, услышав выстрел с бешеным визгом залаяла собака.
Убийца вытащил из кармана куртки носовой платок, аккуратно стер с пистолета свои отпечатки и вложил оружие в правую руку Коваленко. Выходило так, что композитор сам застрелился – картина выглядела очень натуралистично. Убийца, довольный выполненной работой, сунул руки в карманы куртки и быстрой походкой пошел в сторону шоссе, выбирая не слишком освещенные участки пути. Но опасаться ему было некого – обычно в зимнее время дачные поселки пусты.
Татьяна закончила разговаривать по телефону и повесила трубку снова себе на бедро.
– Ну, что, что он тебе сказал Коваленко? – спросил Краб, торопясь услышать ответ.
– Это не Коваленко звонил, – ответила Татьяна, – а Бальган. Он мне сказал, что Коваленко нашли мертвым недалеко от того места, где мы с тобой были. Ну, около 'Жемчужины Мамонтовки', где композитор работал. Там еще мост такой мы проезжали его. Вот под мостом Коваленко застрелился. Выстрелил себе прямо в рот.
– А откуда Бальган об этом узнал? – спросил Краб.
– Ему первому Прохоров сообщил, – ответила Татьяна и повернулась к автомобилю, – что-то мне расхотелось идти в магазин, настроения нет. Поехали домой.
Краб согласился, они залезли в 'Тойоту' и повернули в сторону дома. Через пару часов у них появился и сам Прохоров собственной персоной в сопровождении старшего лейтенанта Молчанова, который деловито сжимал под мышкой папку. Прохоров триумфально прохаживался как и в прошлый раз в грязных ботинках по чистому паласу, источая зловонный запах одеколона 'Шипр'. Бальган, который прибыл минут за двадцать до майора сидел в кресле и попивал из маленькой чашки крепкий кофе с лимоном. Настроение у него было радужным – на грядущую Новогоднюю ночь было шесть заказов на выступление Татьяны и заказчики готовы были платить три цены, только бы певица посетила именно их праздник. Майор Прохоров тоже был подтянут и весел. Он даже подзабыл, что его в этом доме назвали 'на заднице прыщик', потому что считал дело с двойным покушением на Татьяну завершенным – маньяк застрелился.
– Ну, вот и все, – говорил он, потирая руки, – как и следовало ожидать у Коваленко в руке был найден тот самый пистолет из которого стреляли в Татьяну в клубе, а позднее и на улице возле гаражей. Этот факт стопроцентно подтвердила баллистическая экспертиза. Очевидно, Коваленко понял, что мы уже сидим у него на 'хвосте', возьмем с минуты на минуту, оттого запаниковал и свел счеты с жизнью. Сунул дуло пистолета себе в рот, нажал на курок – и готово!
– А вам не приходила в голову версия, что композитора убили, а пистолет подложили ему в руку? – намекнул Краб.
– Ну, что вы все время лезете со своими необоснованными версиями? – рассердился Прохоров. – Никаких следов борьбы ни на месте, ни на теле трупа обнаружено не было! Или вы считаете, что Коваленко безропотно открыл рот и позволил всунуть туда дуло пистолета?
– А почему нет? – пожал плечами Краб. – И о каких следах на месте может идти речь, если ночью снег сыпал как из ведра?
Прохоров остановился, подошел к отцу Татьяны, схватил стул и сел напротив. Некоторое время он сверлил его глазами, а потом спросил:
– Если не ошибаюсь, вы служили в морской пехоте, воевали в Чечне, а потом отбывали наказание в колонии? Да-да, не отводите глаза, я интересовался вашей биографией. В нашем деле, знаете ли, каждая деталь важна. А сейчас вы снова служите на Кольском полуострове в бригаде морской пехоты 'Спутник'? Угу. Кем? Вы военный следователь? Нет? Я знаю, вы инструктор по рукопашному бою. Так что ж вы тогда лезете-то со своими версиями и предположениями тогда, когда за дело берутся профессионалы? Хорошо, ладно, я готов выслушать вашу версию произошедшего. Вы кого-то подозреваете в покушении на вашу дочь? Господина Бальгана, меня лично или, может быть, Сицилийскую мафию? Кого?
Упоминание про мафию отчего-то насмешила продюсера, он хихикнул, пролил кофе из чашки себе на рубашку и расстроился, теперь ему придется ехать домой переодеваться. Татьяна слушала майора молча, ничего не говоря, памятуя о том дне, когда своим длинным языком сбила все карты отца. Краб промолчал на все вопросы Прохорова – не будет же он и впрямь ему рассказывать о своих подозрениях, если действительно в их поле находятся – и продюсер Бальган, и поп-дива Дольская, и любовница продюсера 'зайка' и сам Прохоров.
Но больно уж майор распалился от вопроса Краба, любое вмешательство в ход расследование, любые предположения вызывали в нем бурю негодования и протеста. Его версия была единственно правильной и непорочной, он был упрям, как осел или же просто пытался не допустить никакого постороннего вмешательства в это дело, поскорее закрыть его и положить на полку. 'В этом случае, – подумал Краб, – у него самого рыльце в пушку'.
– Нет у меня никаких подозреваемых, – ответил отец Татьяны, чтобы не продолжать бесполезный спор, – я просто предположил, что, возможно, это не самоубийство. Просто предположил…
– Кинофильмов американских насмотрелись, – деловито подытожил Прохоров, – все считают себя сыщиками, поэтому думают, что могут сами лезть в расследование, раскрывать убийства, предлагать версии. Это, наверное, только в нашей профессии такой происходит.
– Почему же, – возразила Татьяна, – в нашей профессии тоже так. Все считают себя певцами.
