действительно было обидно.

— Извини, Пэм, — отозвалась Ребекка, — я не хотела тебя обидеть. Но ведь защищать Филипа еще не значит быть против тебя.

Джулиус выжидал, не зная, в каком направлении подтолкнуть беседу. Возможностей хоть отбавляй: во-первых, недовольство Пэм и ее склонность всех судить, во-вторых, мужская сторона, Тони и Стюарт — их что-то давно не слышно, да и соперничество между Пэм и Ребеккой тоже ждало своего разрешения. А может, прежде закончить с Бонни и ее насмешливым замечанием? Или остановиться на выпаде Пэм против Филипа? Он знал, что поспешность может все испортить. Прошло лишь несколько занятий, а процесс примирения сдвинулся с мертвой точки. Может быть, на сегодня достаточно. Трудно сказать. Вот и Филип чуть-чуть оттаял. Но тут, к его удивлению, группа сама повернула разговор в совершенно неожиданное русло.

— А вот интересно, Джулиус, — сказал Тони, — как тебе наши реакции на твое признание?

— Мы недалеко ушли. Дайте сообразить… Сначала ты сказал, что ты думаешь, потом Пэм… потом она схлестнулась с Филипом по поводу того, что у него нет никаких реакций… Да, кстати, Тони, я так и не ответил на твой вопрос «почему именно сейчас». Давайте-ка вернемся к этому. — Джулиус помолчал, собираясь с мыслями. Он очень хорошо понимал, что его откровение, как и откровение любого психотерапевта, всегда имеет двойной результат: во-первых, отражается на нем самом, а во-вторых, на группе, которая учится на его примере. — Должен признаться, что я твердо решил рассказать вам сегодня эту историю. Помните, как вы пытались меня удержать? Но я не поддался. Это несколько нетипично для меня, и я даже не совсем понимаю, что со мной происходит, но мне кажется, за этим стоит что-то важное. Тони, ты спрашивал, чего я хотел — вашей помощи или, может, прощения? Ни того ни другого. Я уже столько раз обсуждал эту историю — и с друзьями, и со своим психотерапевтом, что успел трижды себя простить, но я знаю одно: раньше — я хотел сказать, до меланомы — я бы ни за что на свете не признался. До меланомы… — повторил Джулиус. — Да, все дело в этом. Мы все когда-то умрем — догадываюсь, как вас радуют подобные замечания, — но когда твой приговор уже подписан, и печать поставлена, и даже дата, это значит очень многое. Моя болезнь дает мне странное ощущение свободы, и оно позволило мне рассказать. Вот почему мне, наверное, следовало бы завести помощника — того, кто мог бы объективно оценить, как я соблюдаю ваши интересы. — Джулиус помолчал. — Я заметил, что вы все промолчали, когда я сказал, что вы боитесь за меня. — И после паузы прибавил: — Вы и теперь молчите. Теперь понимаете, зачем нам нужен помощник? Я всегда считал, что, если что-то важное не обсуждается в группе, не стоит говорить и про остальное. Моя работа заключается в том, чтобы устранять препятствия, и я меньше всего хотел бы стать препятствием. Мне, конечно, трудно взглянуть на себя со стороны, но мне кажется, вы избегаете меня — или, нет, вы избегаете мою болезнь.

Бонни сказала:

—  Лично я хочу обсуждать, что происходит с тобой, но я не хочу причинять тебе боль.

Остальные закивали.

— А. Теперь вы заговорили. Так вот, слушайте внимательно, что я вам скажу: есть только один способ причинить мне боль — отдалиться от меня. Я знаю, очень трудно общаться со смертельно больным человеком. В таких случаях люди имеют обыкновение вести себя очень осторожно и не знают, что сказать.

— Это как раз про меня, — отозвался Тони. — Я не знаю, что сказать. Но я не собираюсь бросать тебя, Джулиус.

— Я знаю, Тони.

— Возможно, — заметил Филип, — люди боятся вступать в контакт с тяжелобольными людьми, потому что не хотят раньше времени иметь дело со смертью, которая ожидает каждого из них.

Джулиус кивнул.

—  Это важная мысль, Филип. Давай обсудим это. — Если бы то же самое сказал не Филип, а кто-то другой, Джулиус наверняка поинтересовался бы, как он пришел к этой мысли, но сейчас он хотел одного — поддержать своевременную реакцию Филипа. Джулиус обвел глазами группу, ожидая замечаний.

— Наверное, — сказала Бонни, — Филип прав. В последнее время меня действительно преследуют кошмары — кто-то все время пытается меня убить. И тот сон, про который я вам рассказывала, — поезд, на который я хотела сесть и который разваливался на части.

— Мне кажется, я тоже стал бояться больше обычного, — сказал Стюарт. — У меня есть знакомый дерматолог, мой приятель по теннису, так вот, я уже дважды за этот месяц просил его осмотреть мои бородавки — меланома не идет у меня из головы.

— Джулиус, — сказала Пэм, — я постоянно думаю о тебе с тех пор, как узнала про твою болезнь. Тут много говорили про мое отношение к мужчинам, и в этом есть, наверное, доля истины, но ты — исключение из правил, ты для меня самый дорогой человек. И мне все время хочется защитить тебя — особенно после того, как Филип втянул тебя в эти игры. Тогда я подумала — и сейчас думаю, — что это было жестоко и бестактно с его стороны. А что касается страха смерти — возможно, он и есть, но я его не замечаю. Знаешь, я все время думаю, как помочь тебе. Вчера я читала автобиографию Набокова и натолкнулась на любопытный отрывок, где он говорит, что жизнь — это искорка света, которая проносится между двумя равными промежутками тьмы — до нашего рождения и после смерти, и странно, говорит он, что нас так мало волнует первая и так сильно последняя. Эта мысль очень успокоила меня, и я решила, что обязательно тебе об этом расскажу.

— Спасибо, Пэм, это поразительная мысль. Не знаю почему, но она действительно успокаивает. Мне тоже гораздо больше нравится думать о первой тьме, до рождения, — она мне кажется приятнее. Может быть, потому что она обещает что-то в будущем, которое еще только должно наступить.

— В свое время эта мысль, — неожиданно вмешался Филип, — показалась утешительной и Шопенгауэру, у кого Набоков, без сомнения, ее позаимствовал. Шопенгауэр говорит, что после смерти мы будем тем же, чем были до рождения, и далее доказывает невозможность существования двух видов небытия.

Не успел Джулиус ответить, как в разговор вмешалась Пэм. Сверкая глазами, она воскликнула:

—  Вот, полюбуйтесь! И после этого ты собираешься быть консультантом? Это же просто смех. Мы с Джулиусом говорим про сокровенные вещи, а тебя лишь волнует, кто первым сказал то-то и то-то. Скажите, пожалуйста! Видите ли, Шопенгауэр однажды заметил нечто похожее. Подумаешь, какая важность.

Филип закрыл глаза и процитировал:

—  «Неожиданно, к своему изумлению, человек замечает, что после многих тысяч лет небытия он снова живет на свете; какое-то время он существует, и потом снова наступает такой же длительный период, когда он не должен существовать» [115]. Я многое помню наизусть из Шопенгауэра — это третий абзац трактата «К учению о ничтожности существования». Как по-твоему, это достаточно «похоже»?

— Как малые дети, честное слово. Вы оба, прекратите немедленно! — звенящим голосом воскликнула Бонни.

— Ты совсем распоясалась, Бонни. Мне это нравится, — отозвался Тони.

— Еще реакции? — спросил Джулиус.

— Лично я не хочу влезать в эту заварушку. Тут уже, похоже, в ход пошла тяжелая артиллерия, — ответил Гилл.

— Это точно, — добавил Стюарт. — Оба хороши. Филип всюду должен вставить своего Шопенгауэра, а Пэм обязательно нужно над ним посмеяться.

— Я смеялась не над ним, а над…

— Да хватит, Пэм, не придирайся. Ты же понимаешь, что я хочу сказать, — не сдавался Стюарт. — А твои наскоки из-за Набокова? К чему все это? Сначала ты поливаешь грязью его героя, а теперь расхваливаешь того, кто позаимствовал мысль у Шопенгауэра. Филип тебя поправил — ну и что?