нибудь может подтвердить? Никто. Но ее психоаналитик убежден, что если она подавленна, боится секса и если у нее все эти штучки вроде провалов памяти и неконтролируемых эмоций, и в особенности агрессия к мужчинам, то ее наверняка должны были совращать в детстве. Так, видите ли, написано в этой чертовой книжке, а он на эту книжку молится. И вот мы уже несколько месяцев только и делаем, что об этом говорим. Она мне уже всю плешь проела. Что сказал врач да что он посоветовал. Все. Других тем нет. Про постель забудь. Выкинь из головы. Пару недель назад она и говорит мне: позвони моему отцу — я не хочу с ним разговаривать — и пригласи его к моему аналитику. И просит меня тоже прийти — как она выражается, для «защиты»… Ну, я ему звоню. Он тут же соглашается, вчера садится в автобус, мчится из Портленда сюда и сегодня утром является на встречу со своим стареньким чемоданчиком в руках — потому что он собирался сразу после этого отбыть домой. То, что дальше происходит, просто ужас. Сплошной мордобой и кровопролитие. Роуз срывается на него, как собака. Чего только она ему не наговорила. И мелет, и мелет. Ни слова благодарности за то, что ее старик притащился сюда за несколько сотен миль ради нее — чтобы полтора часа провести с ее аналитиком. Обвинила его во всех смертных грехах — видите ли, он собирал в доме соседей, друзей, всю свою пожарную команду — он раньше работал пожарным, — чтобы склонить ее к сексу.

— И что же он? — спросила Ребекка, удивительной красоты женщина лет сорока, стройная и высокая. Подавшись вперед, она внимательно слушала.

— О, он повел себя как настоящий мужик. Он отличный старик, где-то под семьдесят, милый такой, приятный. Я его видел в первый раз. Он был просто великолепен — черт, хотел бы я, чтобы у меня был такой отец. Он просто сидел и слушал, и еще повторял Роуз, что, если у нее накопилось столько злости, только лучше, если она ее выплеснет. Спокойно отрицал все ее дикие обвинения, а потом взял и сказал — и тут я с ним полностью согласен, — что Роуз злится просто потому, что он бросил их, когда ей было двенадцать. Он сказал, что это компост — он так и сказал, «компост», он сам огородник, — который заложила в нее мать, это она с детства настраивала Роуз против него. Он сказал, что ушел от них, потому что жизнь с ее матерью довела его до ручки и он давно бы сдох, если бы остался жить с этой стервой. И, доложу я вам, в том, что касается матери Роуз, старик недалек от истины. Совсем недалек… В общем, после сеанса он попросил нас подбросить его до вокзала, я не успел даже ответить — Роуз как закричит, что в одной машине с ним она не будет чувствовать себя в безопасности. «Понял», — сказал он и поплелся прочь со своим чемоданчиком… Минут через десять мы с Роуз едем по Маркет-стрит, и я вижу его — седой сгорбленный старик волочит свой чемодан. Начинало накрапывать, и я сказал себе: «Черт, это же дерьмо собачье». Короче, я сорвался и говорю Роуз: «Этот старик приехал ради тебя, на твою встречу с врачом, он проделал весь этот путь из Портленда, черт побери, идет дождь. Как хочешь, а я отвезу его на станцию». Я сворачиваю к обочине и предлагаю ему сесть. Роуз смотрит на меня, как дикая кошка: «Если он сядет, я выйду». Я говорю: «Пожалуйста, садитесь», — показываю ей на «Старбакс», чтобы она подождала меня там, и говорю, что через несколько минут за ней приеду. Она вылезает из машины и важно так уходит. Это было около пяти часов назад. В «Старбаксе» я ее так и не нашел. Я поехал в парк «Золотые Ворота» и пробродил там все это время. Теперь я думаю вообще не возвращаться домой.

Гилл замолчал и обессиленно откинулся в кресле.

Вся группа — Тони, Ребекка, Бонни и Стюарт — одобрительно загудела: «Молодчина, Гилл», «Давно пора, Гилл», «Ого, ты действительно это сделал?», «Гилл, ты просто герой».

Тони сказал:

— Не могу сказать, как я рад, что ты бросил наконец эту стерву.

— Если тебе негде спать, — сказала Бонни, нервно проводя руками по волнистым каштановым волосам и поправляя желтые очки-консервы, — у меня есть свободная комната. Не волнуйся, я тебя не трону, — хихикнула она, — я для тебя слишком стара, и к тому же дочка дома.

Джулиус, не слишком довольный нажимом группы (он слишком часто встречал пациентов, бросавших занятия из страха разочаровать группу), в первый раз нарушил молчание:

— У тебя мощная группа поддержки, Гилл. Что ты сам думаешь по этому поводу?

— Здорово. Мне кажется, это здорово. Только… еще рано что-то говорить. Все случилось так быстро — я хочу сказать, это произошло только утром… так странно… в голове все плывет… сам не знаю, что теперь делать.

— Правильно ли я понимаю, — продолжил Джулиус, — что ты не собираешься выходить из-под влияния жены, чтобы попасть под влияние группы?

— А-а, да… Думаю, что так. Да, понимаю… Точно. Но все это так сложно. Я действительно хочу… мне действительно нужна поддержка… спасибо… мне очень нужна ваша помощь — это критический момент в моей жизни. Но все высказались, кроме тебя, Джулиус. И, конечно, нашего нового товарища, Филипа, так?

Филип кивнул.

—  Филип здесь первый день, а ты уже много раз об этом слышал. — Гилл повернулся к Джулиусу. — Что ты скажешь? Что мне теперь делать?

Джулиус невольно поморщился, надеясь, что никто этого не заметил. Как и большинство психотерапевтов, он терпеть не мог этот вопрос — все эти «как бы ты поступил» да «что бы ты сделал», — хотя и знал, что к этому все идет.

—  Думаю, тебе не понравится, что я скажу, Гилл, но все-таки слушай. Я не могу сказать тебе, как поступить, — это твое дело, твое решение, не мое. Первое — ты здесь именно для того, чтобы научиться доверять собственному мнению. Второе — все, что я знаю про Роуз и ваш брак, я знаю от тебя, а ты не можешь быть объективным. Моя задача состоит в том, чтобы помочь тебе решить, как именно ты будешь справляться с этой жизненной трудностью. Мы не можем ни понять, ни изменить Роуз, и только ты - твои чувства, твое поведение — вот что важно для нас, потому что это единственное, что ты можешь изменить.

Наступило молчание. Джулиус был прав: Гиллу не понравился его ответ. Как, впрочем, и остальным.

Ребекка выложила на стол заколки, встряхнула длинными черными волосами и снова принялась их закалывать. Потом повернулась к Филипу:

—  Ты новенький и в первый раз слышишь эту историю. Но иногда устами младенцев…

Филип молчал. Не поймешь, слышал ли он вопрос Ребекки.

— Да, что ты думаешь, Филип? — спросил Тони мягко — редкость для него. У него было смуглое лицо с рубцами от юношеских угрей на щеках, черная футболка и облегающие джинсы как нельзя лучше подчеркивали стройную, спортивную фигуру.

— У меня есть одно замечание и один совет, — сказал Филип. Он сидел, сложив руки на груди, откинув голову и уставившись в потолок. — Ницше однажды заметил, что основное различие между человеком и коровой состоит в том, что корова знает, как существовать, она живет без фобий, то есть без страхов — в блаженном настоящем, не ведая ни тяжести прошлого, ни ужасов будущего. Но мы, несчастные homo sapiens, нас так мучает наше прошлое и будущее, что способны лишь мимолетно скользить в настоящем. Знаете, почему мы с такой тоской вспоминаем о золотых днях детства? Ницше говорит, потому что дни детства были беззаботными днями, днями без заботы, когда мы еще не несли на себе груза мрачных воспоминаний и не имели за спиной руин прошлого. Позвольте здесь попутно заметить: я цитирую сочинение Ницше, но мысль эта не была оригинальной — это, как и многое другое, Ницше просто выкрал у Шопенгауэра.

Филип замолчал. В комнате повисла тяжелая тишина. Джулиус поерзал в кресле. Черт меня побери, старый я дурак, выжил из ума — это ж надо было пригласить сюда этого типа. Да это бог знает что такое. Чтобы новичок так разговаривал с группой. Да это просто неслыханно.

Бонни первая нарушила молчание. Повернувшись к Филипу, она сказала:

— Невероятно. Я действительно часто вспоминаю свое детство, но никогда не думала об этом вот так —