ее точно выражена в одном из суждений Комитета министров (1879 г.): «…духовно-нравственное развитие народа составляет краеугольный камень всего государственного строя» (цит. по: Соболева Е.В. Организация науки в пореформенной России. Л., 1983. С. 33).

156 Zadeh L.A. 1) Furrysets // Information and Control. N.Y. – L. 1965. V.8; 2) Inference in furry logic // International Symposium on multiple valule logic. 10th. Evanston. 1980. N.Y.

157 См. часть I, глава 2.

158 См. подробно: Ghisalberti M.Z. Creativita e problem solving // La com- municatione educativa. Milano, 1975. P. 190–193.

159 См. подробно: Геийи A. Russia in the Eighteenth Century // From Peter the Great to Catherine the Great (1696–1796). L., 1973. Chapt. I.

160 Думаю, читателю будет интересен ряд наблюдений по этому поводу Ю.М. Лотмана и Б.А.Успенского «Изгой и изгойничество» как социально-психологическая позиция в русской культуре преимущественно допетровского периода («свое» и «чужое» в истории русской культуры) // Ученые записки LapTycKoro государственного университета. Вып. 576. Lипoлoгия культуры. Взаимное воздействие культур. Lpyflbi по знаковым системам. XV. LapTy, 1982. С. 110–121).

161 И потому неверна такая формулировка деятельности столь прагматического монарха, как Иван Грозный: «Государственная концепция Грозного есть концепция религиозная» (Панченко А.М., Успенский Б.А. Иван Грозный и Петр Великий: концепция первого монарха. Статья первая // Lpyflbi отдела древнерусской литературы (LO ДРЛ) XXXVII. Л., 1983. С. 77).

162 А он быстро прогрессировал, вне зависимости от того, насколько известной была «низшим слоям» идея «Москва – Lpenift Рим». А.Л. Гольденберг без всяких на то доказательств утверждает, будто этим слоям «она оставалась неизвестной вплоть до конца XVII в.» (См.: Голъденберг АЛ. Идея «Москва – LpeTHU Рим» в цикле сочинений первой половины XVI в. // LOДPЛ. XXXVII. С. 143).

163 В той же статье А.М. Панченко и Б.А. Успенского (С. 54, 66) есть множество веских подтверждений того, что этот «западный крен» особенно стал силен при том же Иване Грозном: именно он настойчиво возводит генеалогию Рюриковичей к Августу; пытается укрепить династические связи с Западом; «стремится к морю» (Ливонская война); ведет переговоры насчет убежища в Англии; ориентирует опричнину на европейскую орденскую практику (см. об этом: Полосин И.И. Социально-политическая история России XVI – начала XVII в. М., 1963. С. 150–155), назначает иностранцев опричными воеводами и предоставляет им особые льготы; дозволяет лютеранам завести в Москве церковь, охраняет ее; хвалит немецкие обычаи и даже уверяет, будто сам от «немецкого происхождения и саксонской крови».

164 См. подробнее часть I.

165 Это все тот же Прагматизм, для самых различных вариантов которого характерна убежденность в том, что культура должна представлять собой целостность, где не будет жестких противопоставлений (см. подробно: Rorty R. Consequences of Pragmation (Essays: 1972–1980). Minneapolis, 1982).

1 Как утверждают Лотман и Успенский, «новая (послепетровская) культура значительно более традиционна, чем это принято думать». Мне кажется, данью все тому же глубоко свойственному этим авторам гиперкумулятивизму их тезис, будто «новая культура строилась не столько по моделям «западной» (хотя субъективно переживалась именно как «западная»), сколько по «перевернутому» структурному плану старой культуры» (Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Роль дуальных моделей… С. 25).

2 «Образ «новой России» и «нового народа» сделался своеобразным мифом, который возник уже в начале XVIII столетия и был завещан последующему культурному сознанию. Представление о том, что культура XVIII в. составляет совершенно новый этап, отделенный от предшествующего развития, настолько глубоко укоренилось, что, по сути дела, не подвергалось сомнению; споры могли вестись о том, произошел ли разрыв со стариной в конце или средине XVII в., имел ли он мгновенный или постепенный характер и, наконец, как следует к нему относиться в перспективе последующей русской истории: как к событию положительному, обеспечившему быстрый культурный прогресс России, или как к явлению отрицательному, повлекшему за собой утрату национальной самобытности» (Там же. С. 24–25). При этом Запад осознавался как «новый» по отношению к «старой» Руси. Однако создаваемая Петром «новая Россия» мыслилась как более молодая не только по отношению к Московской Руси, но и в сопоставлении с западным миром…» (Там же. С. 33).

3 В той же статье (с. 33) Лотман и Успенский резко противопоставляют средневеково-русскую сакрализацию Востока (откуда, по словам Ивана Грозного, «искра благочестия доиде и до Российского царства») идеологическому фону XVIII в., когда «особенно ярко выступали представления о Западе как царстве просвещения, источнике, откуда на Россию должен пролиться свет Разума». Но в самых различных допетровских текстах слово «Восток» несло, как правило, негативную смысловую нагрузку. Во всяком случае, Лотману и Успенскому следовало бы дифференцировать понятие «христианский Восток» и «нехристианский Восток». Что же касается XVIII в., то, при всей условности применения к нему термина «европеизация быта и представлений», нет оснований придавать фундаментальное значение институту крепостных гаремов и тем более говорить об оживлении (вследствие «двоеверия», т. е. извечного сосуществования в России «христианского» и «языческого» поведения) «дохристианских или восточных черт» (Там же. С. 28. Курсив мой. – М.Б.).

4 Thiergen P. Translationsgedanken und Imitationsformen: Zum Selbstver-stand der russischen Literatur des XVIII und XIX Jahrhunderts. Academie. В, – N.Y., 1978. Bd. 18. H. 1. S. 24–39.

5 Можно назвать их «натурализацией», или процессом прояснения, расшифровок какого-либо понятия, путем соотнесения его с уже известным, устойчивым понятием. Отсюда и своеобразные позиции семиотического и символического кодов. (См. подробнее Contemporary Approaches to English Studies. London, 1977.) Первый предполагает известную семиотическую трансформацию на основе сложившихся стереотипов восприятия (в нашем примере тех, которые строились на основе универсальных для европейской цивилизации – античных прежде всего – парадигм); второй подразумевает однозначность или многозначность ассоциаций при неизменном соотношении многозначных символов. А это, в частности, означало, что понятия «Азия» и «Европа» (“цивилизация) при множественности ассоциаций могут неизменно противопоставляться. Не забудем и о том, что в России XVIII – начала XIX вв. слово «культура» означало в первую очередь «земледелие». Высокая оценка его, во многом основывавшаяся на античной традиции, влекла за собой не только представления о возделывании, обработке, самой полезной и почетной трудовой деятельности, основе оседлости и благосостояния, но и представления о гражданских добродетелях, традиционности (но не «восточной застойности», – М.Б.) жизни, благочестия, физическом и нравственном совершенстве, об эстетическом отношении к природе. Уже одно это резко противопоставляло «европейскую цивилизацию» по преимуществу номадской (=«дикой, «хищнической» и т. п.) Азии.

6 В конце XVIII в. Я.А. Галинковский утверждал: «Ежели бы какой-нибудь творческий ум хотел воскресить еще раз грека или римлянина на сцене мира, он бы нашел его в сердце русского» (Галинковский ЯЛ. Мнение о характере русских // Корифей, или Ключ литературы. 1802. С. 168). В таком подходе к определению национального характера сказывалось стремление возвысить действительность, отожествить ее с наиболее идеальной – античной– моделью. При этом Галинковский (а также и все Московское Дружеское литературное общество, активным деятелем которого он был) рекомендовал ориентироваться на античную художественную культуру без их посредства французского классицизма. Теоретической основой такой рекомендации становилась категория «национального вкуса», выводимая из признаков «национального характера». Галинковский утверждал, что русский национальный характер близок к натуре греков и римлян (но без жестокости), а также к характеру англичан и шведов, но только не французов. П.А. Плавильщиков причину успеха художеств в России видит прежде всего в качествах русского национального характера, в обилии «умов естественных», в том, что «русский все удобен понимать», «проникать мыслями во внутренность дела, доходя до основания, и ясно постигать умом его существо». Не «перенимание», а творческое усвоение достижений других народов, превращение их в собственно русский «образ мыслей» – такова основная задача (см.: Плавильщиков